Геннадий Гор - Факультет чудаков

От чего?

Мучаясь пол у сознанием, полудогадкой, Базиль сам начинал дрожать от предчувствия чего-то ужасного, еще более ужасного, чем увиденное в углу. Он брел по проходу меж нарами, вглядываясь в спящих, тайно желая, чтобы хоть один из них пробудился в эту минуту и рассказал, объяснил Базилю, что здесь такое творится. Но все спали. Многие дрожали во сне, не так буйно, как тот, но все же дрожали заметною дрожью (не от холода — в бараке было жарко), стало быть, тоже были больны.

Базиль начинал понимать. Пока он шел до своего места на нарах, полусознание в нем успело созреть, превратиться в прямую догадку, но он все шел, давно уже пройдя мимо своего места, шел и все обманывал себя — будто еще не догадался. Ему было стыдно и страшно.

Стыдно своего невежества: он слыхал раньше, что существуют какие-то вредные, ядовитые производства, но до сих пор не имел о них ясного представления; забыв химию, он и не подозревал об отравляющем действии ртути. Ему было страшно потому, что он понял сейчас, куда он попал и на что обречен, обречен, как и все эти спящие. Когда Базиль понял, что от себя ему больше не скрыть горькой правды, он тихо вернулся к своему месту на нарах, смирно улегся на спину и твердо решил поразмыслить о том, как спасти себя. Ясно было одно: следует уходить с завода. Куда? Об этом как раз и нужно было подумать. Но Базиль не мог думать. Он, в свои тридцать два года решивший во что бы то ни стало построить блистательную карьеру, перевернулся ничком на грязных и жестких нарах, вздохнул раз-другой и заплакал.

Он заплакал не оттого, что он был обречен на болезни, на раннюю смерть, как все эти спящие, — просто он ощутил себя одиноким.

На другой день он работал подручным, уже не допуская и мысли взять в руки тряпку наводчика, наклониться над амальгамой и дышать отравой…

Еще утром, за завтраком, он приглядывался к рабочим. Большинство выглядело худо после ночи. Руки и ноги дрожали, лица были серые. Ночью они бредили, днем их мучили поносы. У многих были язвы во рту.

В первые дни Базиль обращал внимание только на производство, не замечая людей; сегодня же он не сводил глаз с людей, работал небрежно и делал промахи. Мастер не раз прикрикивал на него, но Базиль не принимал это близко к сердцу и продолжал разглядывать своих соратников, словно бы сортируя их мысленно на больных, тяжко больных и пока здоровых. Здоровых было очень немного.

Прошло еще несколько дней. Нужно было что-то предпринимать, пока не поздно, пока Базиль сам не успел отравиться, но он почему-то не мог решиться покинуть завод. Он не мог дать себе ясный отчет, что удерживало его на заводе. Временами ему казалось, что эта задержка находилась в какой-то связи с его слабостью, с его плачем в бессонную ночь. Да и эта бессонная ночь не была единственной. Теперь он почти каждую ночь проводил в беспокойстве, в смятении, просыпался часто, и самый сон его был беспокойным, он бредил. Бредил о том, о чем он старался теперь не думать бодрствуя, — о карьере. Базиль твердил во сне цифру своих лет:

«Мне тридцать два года, тридцать два года, тридцать два года… нужно успеть сделать карьеру…»

Потом вдруг путался во сне же:

«А вдруг мне уже не тридцать, а сорок два года, я могу не успеть сделать карьеру!..»

Потом тосковал, убедив себя:

«Ах, вот мне уж не тридцать, не сорок, а пятьдесят два года, значит, я опоздал сделать карьеру…»

В эту секунду он просыпался и насмешливо говорил:

«Милый мой, тебе все равно не дожить до пятидесяти двух лет, ты отравишься раньше, о чем тебе беспокоиться?»

Однажды, проснувшись так, он почувствовал, что ему непременно сейчас же, сию же минуту нужно начать действовать — привести в исполнение какое-то свое давнее решение.

Базиль вскочил и пошел по проходу. Все спали. Он дошел до угла, взял кусок мела, лежавший у фонаря на полочке, и медленно, осторожно, чтобы не разбудить никого, пошел вдоль барака. Безучастно прошел он мимо топчана с привязанным, как обычно, трясущимся человеком. Этот уже не выходил теперь на работу. Пробовали выгонять его силой, но он явно был не способен к труду, — Берд мог пометить его фамилию в записной книжечке в списке тех, кого правительство должно выкупить и на чью долю достанется помирать или нищенствовать на будущей исаакиевской паперти, прислонившись к прекрасной колонне.

— Этот мне не годится: падаль, — тихо сказал Базиль, направляясь дальше.

Внимательно вглядываясь в спящих, бормоча про себя: «Этот… годится. Этот… годится. Эти все — нет. Годится…» — Базиль прошел вдоль всего барака, отмечая мелом на нарах, когда давал оценку «годится».