Ингеборг Бахман - Рассказы

Почему бы мне это не высказать, не возбудить презрение к вам прежде, чем я уйду?

Ведь я ухожу.

Ибо я еще раз свиделась с вами, услышала, как вы говорите на языке, на котором вам со мной говорить не следует. Память у меня нечеловеческая. Пришлось мне вспомнить обо всем, о каждой измене и каждой низости. Я свиделась с вами в прежних местах, только теперь они показались мне местами стыда, хотя раньше были местами света. Что вы наделали! Я молчала, не сказала ни слова. Лучше скажите себе сами. Зачерпнув горстью воды, я окропила эти места, дабы они могли зазеленеть, как могилы. Чтобы они все же остались местами света.

Но так я уйти не могу. Поэтому позвольте мне еще раз сказать о вас хорошее, чтобы проститься не так.

Чтобы ни с чем не проститься.

Хороши все-таки были ваши речи, ваши блуждания, ваше рвение и ваш отказ от полной правды, чтобы сказана была полуправда, чтобы свет освещал лишь одну половину мира, которую вы в своем рвении только и можете воспринять. Вот как вы были отважны, по отношению к другим тоже, но и трусливы, конечно, а отважны зачастую ради того, чтобы не казаться трусливыми. Если вы видели, что спор сулит вам беду, вы продолжали спорить и настаивать на своем, хотя это не приносило вам никакой выгоды. Вы спорили против собственности и за собственность, за ненасилие и за оружие, за новое и за старое, за реки и за регулирование рек, за клятву и против того, чтобы клясться. А ведь вы знаете, что распаляетесь против собственного молчания, и все же продолжаете распаляться. Наверно, за это надо похвалить.

Похвалить надо нежность, скрытую в ваших неуклюжих телах. Нечто особенно нежное проявляется у вас, когда вы оказываете какую-то любезность, делаете что-нибудь доброе. Намного нежнее, чем все нежности ваших жен, бывает ваша нежность, когда вы даете кому-нибудь слово или кого-то слушаете и понимаете. Ваши тяжелые тела сидят в креслах, но сами вы совершенно невесомы, и печаль или улыбка на ваших лицах могут быть такими, что даже беспочвенные подозрения ваших друзей на какое-то время лишаются пищи.

Похвалить надо ваши руки, когда вы берете ими хрупкие вещи, берете бережно, чтобы не повредить, и когда вы таскаете тяжести и убираете с дороги препятствия. И хорошо, когда вы лечите тела людей и животных и со всей осторожностью убираете из этого мира боль. Вот то немногое, что исходит от ваших рук, но есть благие дела, и они вам зачтутся.

Можно восхищаться и тем, как вы склоняетесь над моторами и машинами, создаете их, понимаете и объясняете, до тех пор, пока от бесконечных объяснений их снова не окутает тайна. Разве ты не говорил: здесь действует такой-то принцип и такая-то энергия? Разве не замечательно это было сказано? Никто больше не будет так говорить о токах и силах, о магнитах и механизмах и о сущности всех вещей.

Никто больше не будет так говорить о стихиях, о мироздании и светилах.

Никто никогда не говорил так о Земле, о ее облике, о периодах ее существования. В твоих рассказах все было так четко: кристаллы, вулканы и пепел, лед и пламя в недрах.

Никто никогда не говорил так о людях, об условиях, в каких они живут, об их зависимости, их имениях, идеях, о людях на этой Земле, на Земле прошедших и будущих времен. И было справедливо так говорить и в столь многом сомневаться.

Никогда не окутывало предметы столько волшебства, как в твоих речах, и никогда не звучали слова так высокомерно. Благодаря тебе язык мог даже взбунтоваться, и сбиться с пути, и обрести мощь. Со словами и фразами ты делал все что угодно - объяснялся с их помощью или преображал их, называл что-то по-новому, и предметы, которые не различают прямых и косвенных слов, от этих названий начинали прямо-таки шевелиться.

Ах, чудовища, никто ведь не умел так хорошо играть! Это вы изобрели все игры - цифровые лото и каламбуры, фантасмагории и любовные игры.

Никто и никогда не говорил так о себе. Почти правдиво. Почти убийственно правдиво. Склонившись над водой, почти отрекшись от всего. Мир уже во тьме, и я не могу надеть ожерелье из ракушек. Не будет больше прогалины. Ты не такой, как другие. Я под водой. Под водой.

А теперь кто-то ходит наверху и ненавидит воду, ненавидит зелень и не понимает, не поймет никогда. Как я никогда не понимала.

Почти онемев

едва еще

слыша

зов.

Приди. Хоть раз.

Приди.

Шаг к Гоморре

Последние гости ушли. Только девушка в черном пуловере и красной юбке не поднялась вместе с другими и все еще сидела в углу. Напилась, подумала Шарлотта, вернувшись в комнату, хочет, наверно, остаться со мной наедине, что-то мне рассказать, а я до смерти устала. Она заперла дверь, возле которой упорно стояла, давая понять засидевшимся гостям, что путь свободен, и взяла с комода до краев полную пепельницу, откуда уже сыпался пепел. В комнате сдвинутые с места стулья, мятая салфетка на полу, спертый воздух, беспорядок, разор после нашествия. Ей стало дурно. Она все еще держала в руке горящую сигарету и пыталась воткнуть ее в кучу окурков - сигарета задымилась. Шарлотта метнула взгляд на кресло в углу, на свисающие волосы с рыжеватым отливом, на красную юбку, которая, как широкая пелерина, ниспадала девушке на ноги и, охватив полукругом ее ступни, ковер и кресло, сползала на пол. Шарлотта видела не столько саму девушку, сколько все эти случайные и разрозненные красные тона в комнате: свет, который сочился сквозь красный абажур, и столбик мерцающей пыли, ряд красных книжных корешков на полке позади лампы, броскую фланелевую юбку и не столь броские волосы. Лишь на мгновение мир предстал таким, каким ему уже никогда не быть, - один-единственный раз он оделся в красное.