Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

- Вы оба будете желанными гостями, - сказал барон, - я уже сообщил о вас моей бабушке.

- Вы очень любезны, - пропыхтел отец, уже перешедший на легкую рысь, так как поезд набирал скорость.

- Мой дом всегда полон гостей! - крикнул барон в нарастающем грохоте поезда. - Интереснейшие люди, вы будете очень довольны!

- Я убежден в этом! - закричал отец, пытаясь на бегу высвободить руку, которую барон давно уже захватил и от души пожимал.

- До встречи в Калюнце! - крикнул барон, отпуская отца, и вовремя, отец успел увернуться, чтобы не налететь на сигнальную мачту.

Впоследствии мы часто говорили о бароне, он оставил после себя какое-то странное непреходящее ощущение широты и независимости, и, когда я теперь рано утром, до школы, провожал отца в музей, он входил туда все менее радостно.

- Просто грешно быть так связанным!

- Брось, - сказал я, - регулярно платить за квартиру, это тоже чего-нибудь да стоит.

- Платить за квартиру! - презрительно крикнул отец, широким жестом воздев руку к пасмурному ноябрьскому небу. - Кто же меняет свободу на квартирную плату!

Недели через три после отъезда барона пришла от него открытка. У отца в музее опять начались неприятности: они давно хотели получить от него документ, подтверждающий арийское происхождение, и он сказал:

- Моя прабабушка умерла в тысяча восемьсот сороковом году, для чего же ей сегодня опять понадобился паспорт?

Поэтому он очень обрадовался открытке, просто как возможности немного отвлечься. Она была отправлена из Найденбурга. Мы тут же полезли в атлас. Найденбург, оказалось, находится у самой польской границы. Если внимательно приглядеться к открытке, то на серо-зеленом фоне можно заметить помещичий дом барона. Он казался длинной, сильно приплюснутой обувной коробкой, и нам нелегко было справиться со своим разочарованием.

- Обстановка там наверняка самая безумная, - сказал отец и откашлялся.

- А как же прохудившаяся кабанья шкура и траченные молью птицы, которых ты должен привести в порядок?

Отец в раздражении вздернул правую бровь.

- Так или иначе, написано очень мило.

Да, ничего другого тут не скажешь. Не угодно ли нам будет освободиться еще в этом году, например, к Новому году, дорожные расходы, разумеется, он берет на себя. Под этим посланием подписалась еще масса каких-то людей. Граф Станислав Владиньский приветствовал нас какой-то мало понятной цитатой из Рильке. Господин Янкель Фрейндлих от всего сердца надеялся обрести в отце партнера по шахматам, а еще какой-то господин, именовавшийся Рохусом Фельгентрей, хотел, чтобы мы позабыли о вчерашнем дне и начали в Калюнце все сначала. Некий полковник в отставке худосочным почерком сердечного больного передавал нам самый горячий привет, а Губертус Лединек, в скобках дантист, сообщал, что горничные и еда выше всяких похвал. В самом низу, справа, задвинутая в угол красовалась подпись еще одной юной особы "Хердмуте Шульц", о ее юности можно было судить по несколько корявому почерку. Отец был страшно тронут.

- Как мило он, видимо, отзывался о нас!

- А где же ее подпись? - спросил я.

- Ее? - удивился отец. - Кого - ее?

- Слушай, не надо притворяться, он же собирался именно ей о нас рассказать.

Отец с преувеличенным изумлением вертел в руках открытку.

- Верно, ее подписи нет. Я тихонько кашлянул.

- Все дело в отсутствии места, она просто здесь не поместилась.

- Ну, конечно, - кивнул отец.

- А может быть, - предположил я, - она слишком стара, чтобы подписываться.

- Разумеется! - воскликнул отец и хлопнул себя по лбу. - Вот и разгадка: у бедняжки руки скрючены подагрой.

Письмо, которое отец написал в ответ, было одним из самых любезных писем, какое когда-либо посылалось полудюжине незнакомых адресатов. Вся сердечность, которую на службе отец годами подавлял в себе, выплеснулась в этих строчках. Но едва письмо ушло, отец снова впал в раздумье; в музее он теперь был еще неприветливее, чем обычно.

Со мною творилось то же самое, просто мы с отцом были уже не здесь, души наши пребывали, в Калюнце. К счастью, в школе у нас то и дело проводились собрания, поскольку коричневые должны были постоянно слушать всякие речи; а во время них очень здорово можно отключиться. Только на уроках я слишком часто бросался в глаза; очень уж глупо - у меня делался такой вызывающе мирный вид, стоило мне только подумать о Калюнце и всех милых его обитателях... а ведь известно, что молодежь теперь должна быть воинственной.