Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Я поймал кузнечика и принялся разглядывать его желтую грудку, большие, словно затянутые бархатом плошки глаз и странные усики, которыми он испуганно шевелил. Отец откашлялся.

- Бруно, - сказал он и сунул себе под усы травинку.

- Да, - отозвался я.

- Это была просто осторожность, так что ты не думай... - Он смолк и ожесточенно прикусил травинку.

Я дал ему еще некоторое время помолчать. Потом сказал:

- Нет, я так не думаю. И все-таки, может быть, нам удалось бы вернуть часы.

- Ты меня не понимаешь, - сказал отец. - Это же просто невозможно, чтобы на рабочем собрании у человека пропали часы.

- Но ведь это случилось, - настаивал я.

- Со мной случилось, - сказал отец.

Он произнес это так печально, что у меня сжалось сердце.

- Я могу стеречь велосипеды перед Патентным управлением, - быстро заявил я, - если повезет, можно в день до пятидесяти пфеннигов заработать, и мы будем их откладывать.

- Дело не в часах, - проговорил отец, - мы и без часов обойдемся.

- А в чем же дело? - спросил я. Отец как-то поник, травинка бессильно свисала у него изо рта.

- В листке плюща, - отвечал он.

Минуту я, жмурясь, смотрел на небо. Синее-синее, оно было подернуто очень нежной, с молочными прожилками, белизной, и там, на головокружительной высоте, парили черные стрижи.

- Какой еще листок плюща? - спросил я.

- Тот, что под крышкой часов, - в изнеможении отвечал отец.

Опустив голову, он бессмысленным взглядом смотрел на божью коровку, которая ползла вверх по кустику щавеля, торчавшему у него между колен. Должно быть, это был драгоценный листок.

Я надеялся, что отец сам все скажет. Но он молчал.

- Откуда он? - спросил я наконец. Отец вздохнул.

- С дедушкиной могилы.

Далеко, у самого Вайсензее, за мерцающей завесой зноя, виднелись гигантские котлы газового завода; они были словно увенчаны высокими вычурными решетками, в которых котлы могли подниматься и опускаться. Я частенько там играл, и мне вдруг вспомнилась единственная фотография, оставшаяся от дедушки: на ней был маленький мальчик, такой же мальчик, как и я, только волосы у него чуть покороче, и на нем, хоть это и непрактично, матроска; но наверняка он тоже с удовольствием бы играл позади газового завода.

- А нельзя, - спросил я, - просто взять новый листок с его могилы?

Отец едва не поперхнулся.

- Пожалуй, это самое простое, да.

- Не надо грустить, - сказал я, - наверное, у него на могиле сотни таких листочков.

- Безусловно, - подтвердил отец.

- А почему, собственно, мы никогда там не были? - поинтересовался я. Ведь он лежит в Вайсензее.

- Могила его там, - резко сказал отец.

Я удивленно взглянул на него, обычно он со мной так не разговаривал.

Отец тут же извинился и снова принялся взволнованно жевать травинку.

- Я не могу к этому привыкнуть, - сказал он немного погодя. - Когда он умер, ему было столько лет, сколько мне сейчас, но он как живой стоит передо мной; только у него была густая борода и волосы он носил короче.

Прямо у нас из-под носа неслышно взмыл в небо жаворонок, замер в дрожащем воздухе и запел.

- Тебе не надо туда ходить, - сказал я и затаил дыхание, чтобы лучше слышать жаворонка. - Если ты скажешь мне, где это, я пойду один.

Отец так яростно прикусил травинку, что подавился метелкой.

- Правда? - тяжело дыша спросил он. - Ты принесешь мне новый листок плюща?

- Да, - заверил его я, - опиши мне, где это, и я найду тебе самый красивый.

Отец обстоятельно высморкался.

- Я никогда тебе этого не забуду.

- Идем, идем, - сказал я, - ты еще сможешь отыграться.

Мы встали, и отец немножко прошелся со мною по полям.

Теперь слышен был уже не один жаворонок, а по меньшей мере десять. Несколько раз слева, где начинались орошаемые поля, доносился хриплый и резкий свист поезда заводской железной дороги, и там, далеко-далеко, видно было, как поднимался кверху серебристый луч пара, сразу делался прозрачным и пропадал. Мало-помалу Панков-Хейнерсдорф оставался позади, а впереди, за газовым заводом, в мерцающей дымке возникали пестрые полоски мелких садовых участков Вайсензее.

На душе у меня было весело и вольготно, больше всего хотелось петь. Я украдкой взглянул на отца; он казался довольным и в то же время очень серьезным. Неизвестно еще, как он посмотрит, если я загорюю. И вдруг рядом с нами зашагал, уж не знаю, мальчик или взрослый - мой дед. И потому я сдержался и не запел, а удовлетворился тем, что время от времени наподдавал ногой консервную банку или камень, да еще немножко подпрыгивал на бегу.