Вольфдитрих Шнурре - Когда отцовы усы еще были рыжими

Боже праведный, вот что хуже всего: как я втолкую теперь Хульде, что то был действительно Бруно, а не Кактея, хоть он и голосил совершенно по-бабьи? И это еще не все. Как доказать Бруно, что Хульда - это Хульда, а не его Доротея? Или то была вовсе не Хульда, а Кактея, и она приняла Бруно за Хульду, а он принял Кактею за Доротею? Но я-то, я сам - еще Альбин?

9 сентября. Недурно для начала. Охлаждаю водой лоб, как раздается стук и входит Хульда. Вообще-то я не против ее столь раннего визита, тем более что он в достаточной мере объясним ее службой, но разве не могла она из приличия подуться на меня подольше, ну хотя бы до понедельника? Нет, ей это и в голову не пришло. Само собой, говорит, убедить ее в том, что кричал мужчина, невозможно, но поверить в это она готова, а вера творит чудеса. После чего занялась уборкой и поливкой цветов. "До встречи в воскресенье в Ботаническом саду!" - сказала она с упоительной улыбкой.

Но это еще не все. Едва она ушла (я еще выковыривал из ушей тарахтенье ее драндулета, сотрясающее оба двора), как в щель под дверью просунулось письмо. От Кактеи. Гроза собирается: воскресенье, пишет она, ей подходит. "Мне давно бы нужно по делам в павильон кактусов, - продолжает она, - заодно расправлюсь уж со всем сразу". Глагол "расправлюсь", говоря по правде, меня несколько удручает, ведь он, как правило, особой галантерейности, не сулит. Одному небу ведомо, что же тут затевается против меня. В послании есть и постскриптум. "Вы все еще носите, - спрашивает Кактея, - тот невозможный костюм, какие шьют для подростков-конфирмантов? Хорошо, коли так, иначе мне будет трудно узнать вас".

Куда метит эта шпилька - в мое лицо или костюм? Будем надеяться, однако, что речь действительно идет о трудности опознания и ни о чем ином; сносить еще и издевки - это уж слишком.

10 сентября. Даром что во мне нет ни капельки мужества, требуемого для самоубийства, я тем не менее соскреб в одну кучу все свои упреки и претензии к жизни и, оснастив себя таким образом, отправился к Бруно. Но он и не помышлял, оказывается, о мести - тут же разрыдался во весь голос и чуть было не задушил меня в объятьях, умоляя простить. Он признает, что, должно быть, ошибся, ведь я же как-никак его друг. Правда, то обстоятельство, что друзья цветов так спешно ворвались в комнату, по-прежнему кажется ему подозрительным. Ему очень хотелось видеть в них разоблаченных приспешников Доротеи, однако признать сие я не мог, чтобы не возвести на себя напраслину: ведь это они поспешили мне на помощь на его глазах.

Суббота. Сейчас вернулся от друга моего пастора. Завещал ему призор за цветочками, деточками моими, на тот случай, если, паче чаяния, несдобровать мне завтра в Ботаническом саду. И опять он выказал столько трогательной ласки. Моя душа, говорит, не доставляет ему более ни малейших хлопот, но вот моя обувь - дело иное, а посему он и.решился испросить для меня у интенданта пару сношенных полусапожек. Они впрямь хоть куда, как новые, хотя и на три номера больше, чем нужно, и скрипят в такой серьезной тональности, что требуют шага торжественного.

Воскресенье. Скоро это случится. Сижу за столом, наслаждаюсь последним кратким затишьем перед бурей. За окном пониженное до дворничьего ранга лето, покряхтывая, разбрасывает по дворам ведра осенней прели. Солнечная кокарда на его казенной фуражке потускнела, зачуяв недалекий выход на пенсию. Куда ж тогда старику податься? Приторговывать разве георгинами в каком-нибудь безнадзорном небесном углу да пропивать последние звездные талеры, только и всего. Уволенное время года влачит судьбу горемычную, это верно.

Нет, странное создание все-таки Араукария. Чуть я дыхни слишком громко, как она уже в амбицию, а величайшее унижение, какому подверг ее Бруно, использовав как предмет для метания, ей хоть бы что - как комариный укус.

Недаром бабушка моя всегда говорила: цветы да будут нам в назидание. Невозмутимо сносить настоящие удары судьбы (как тот, что, верно, уже держит меня на прицеле) и с неослабным пылом отражать мелкие уколы повседневности (или как их еще назвать). В этом смысле Араукария, на мой взгляд, являет собой весьма и весьма достойный пример.

13 сентября. Сбылись все мои опасения: прожит один из мятежнейших дней моей жизни.

Итак, я пришел в Ботанический сад. Издалека заметил балдахин. Хульдиного драндулета. Начался дождь. Кактеи не было видно перед кактусовым павильоном, так что я уж начал потихонечку ликовать в надежде, что она осталась дома. С большой неохотой вошел внутрь павильона. Дождь согнал туда значительно больше посетителей, чем существует на свете восторженных поклонников кактусов. Они сами походили на какие-то диковинные экспонаты, застыв между мощных, в серебряных иглах кубышек, уставив недвижно бессмысленный и угрюмый взгляд в застекленное небо в надежде, что оно, столь ко мне благосклонное, откажет мне в своей милости, то бишь - прояснится. Как ни напрягал я натренированные в несчастьях глаза, Хульды нигде не было видно. Скорее чтобы прийти к какому-нибудь решению, нежели чтобы основательно оглядеться, я пошел по одному из коридоров. В конце его возвышался, наполовину в тени из-за глухой, без окон, стены двухметровый Эхинокактус. Я уже собирался повернуться к нему спиной и зашагать обратно, как вдруг почуял за ним какое-то шевеление и, присмотревшись, заметил щуплую дамочку, поедавшую Кактус своими притворно страстными взорами. Она была закутана в легкий плащ землистого цвета, из-под которого выглядывали на редкость сухие и скрученные, как штопор, ноги, утопавшие, в свою очередь, в каком-то забрызганном грязью картоне, назвать который обувью значило бы сильно погрешить против истины. А там узнал и лицо: желтовато-оранжевого оттенка; короткая стрижка, густой пушок над верхней губой, пронзающие искры красавкиных глаз. Нет сомнений: Кактея. Но что она собиралась делать? Что заставляло ее обретаться под сенью великана-Кактуса?