Дукенбай Досжан - Шелковый путь

Оразали глубоко вздохнул, наслаждаясь чистым загородным воздухом. На свежей траве не видно было росы. Отлаженный мотор машины мурлыкал, словно котенок за пазухой. Надо было проехать вниз до самой речки, а там свернуть налево. По этой дороге, как было видно, сегодня еще никто не ездил.

Вот и домик Кыдыра, беленький, как яичко, спрятался среди деревьев. Оразали заглушил мотор и вылез из машины. Хотел громко позвать хозяина, но почему-то в последний момент сдержался.

Узкая тропинка к дому почти совсем заросла. Хозяин дачи завел обыкновение не трогать траву, и не от лени, а от писательского великомудрия. Он считал, что всякая травка имеет право на жизнь, поэтому, если на соседних участках лужайки были чисты, словно их корова языком вылизала, двор, окна и двери писательской дачи обычно были затканы вьюнком, заглушены беленой, дикой спаржей и окружены зарослями дикой колючки.

…Дверь домика казалась запертой. Но стоило Оразали дотронуться до ручки, как она будто сама распахнулась. В первой комнатке пол весь был устлан разлетевшимися листками рукописи. Стоя на пороге, врач растерянно озирался.

— Проходи, не бойся, — раздался голос хозяина, и Оразали вздрогнул.

Его друг лежал на низкой тахте в дальней комнате. Оразали увидел Кыдыра, испугался, мгновенно подумав, что случилась беда. Врач подбежал, рука его привычно потянулась к руке друга, чтобы пощупать пульс… Пульс был ровным, но руки у Кыдыра были холодными, вялыми. На висках его вздулись вены.

— Ты почему валяешься здесь? И как объяснить твое исчезновение? — набросился Оразали на писателя.

Кыдыр, морщась, с трудом приподнял с подушки голову, в поредевших волосах его сверкнула седина.

— Благодарю, друг, что приехал за мной, — отвечал Кыдыр. — Ну, сядь поудобней, успокойся. Уж эта твоя впечатлительность… Но знаешь, действительно, со мною происходит что-то странное. Ночью мне было плохо…

И писатель замолчал, глубоко дыша, странно глядя на друга. Тот вздрогнул, словно по жилам его пробежали ледяные струйки. Хотелось ему задать один вопрос, но слова не шли. Кыдыр, печально заглянув ему в глаза, спросил почти о том же самом…

— Помнишь, как я просил тебя остаться?

Ледяной холод сжал сердце Оразали; он замер, глядя в окно, за которым шевельнулся под ветром свернутый цветок вьюнка, похожий на тонкий и нежный палец.

Не сказав ничего более и никак не объяснив своих загадочных слов, писатель поднялся с тахты, выпрямился во весь рост и принялся расхаживать по комнате взад-вперед. Затем включил электроплитку и поставил на нее чайник. Собрал со стола и с пола листы бумаги. Вздрагивающими руками нарезал хлеб, заварил чай. Они перешли к окну и устроились на низенькой и широкой лавке.

Солнце поднялось выше и через окно заглянуло в комнату. Смолкла посвистывавшая иволга; гул ветра, порывами проносившегося по деревьям, сразу же прекратился, словно обрубленный. Друзья молча пили пустой, без сахара, чай, оба мучаясь наступившим неловким молчанием.

Какое-то время спустя хозяин дастархана первым нарушил тишину:

— Ты, разумеется, не знаешь, как я жил до студенчества, — сказал он.

«Как не знать. Слышал много раз: и о сиротской доле, и о стихах, которые ты начал писать в ФЗО», — подумал врач.

— Не все знаешь, — продолжал Кыдыр, опять словно угадывая мысли друга, — и я начну сейчас издалека. В этом мире все имеет свою причину, из ничего не возникает нечто, и наше «сегодня» есть закономерное продолжение «вчера». Это и называют предопределением, судьбой, которую изменить нельзя… В четыре года я остался без матери, она умерла от сахарного диабета. Отца убили на войне. Наверное, близких родственников не оказалось, и меня взяла к себе в дом повивальная бабка, когда-то принимавшая меня. Эта женщина и заменила мне отца с матерью. Была достойнейшая женщина, сердечная, спокойная, не заносившаяся в радости и не падавшая духом в печали. Такою и осталась она в моей памяти. Всегда туго перепоясанная, всегда хлопочущая, с головою погруженная в работу. Можно было подумать, что она семижильная. Никакие житейские тревоги не омрачали ее ясных больших глаз. Они, казалось, излучали тепло и свет.

Как-то она рассказала мне про свою жизнь. Ее муж был в свое время знаменитым наездником, и погиб он на кокпаре. Три раза менял лошадей и вламывался в самую гущу всадников, потом упал и умер от разрыва сердца. Жена год проходила в трауре, после чего к ней заявились братья, чтобы увезти ее обратно: хватит, мол, нашей младшей сестре сидеть и сторожить опустевший порог. Или, заявили они, по обычаю найдите замену мужу — аменгер — среди родственников, или отпустите ее назад в отчий дом. Родня ее мужа относилась к ней с большим уважением, поэтому старейшины рода никак не могли принять решение и предложили ей самой сделать выбор. Тут она заявила: «Я овдовела в двадцать пять лет… Этот благословенный порог переступила в шестнадцать. Я не думаю, что теперь смогу согреть чужую постель, снова переступить чужой порог. Не вернусь я и к своим родителям, потому что у меня есть своя крыша над головою, здесь я навек и останусь…» Так моя приемная мать осталась всеми уважаемой байбише в нашем краю — и действительно, не давала, как говорится, и пылинке сесть на шанрак своей чести, подолом не мотала и из жизни ушла незапятнанной.