Чарльз Сноу - Возвращения домой

Я взглянул на лицо Маргарет, и мне вспомнился вечер, когда, возвратившись домой в Челси, я увидел, что Шейла с болезненной сосредоточенностью не отрывает глаз от своих шахмат; воспоминание это не вызвало боли, оно было скорее приятным (полная противоположность страданиям Данте); в обществе человека, которого по-настоящему любишь, легко заглянуть туда, где когда-то был несчастлив.

- Маргарет говорила, что вы собираетесь зайти, - сказал Дэвидсон без всякого предисловия, бросил на меня взгляд исподлобья и снова уткнулся в доску.

- Всего на несколько минут, - заметил я, но Дэвидсон не обратил на мои слова никакого внимания.

- Вам придется сыграть с нами, - повелительно сказал он. - Втроем гораздо интереснее.

Оказалось, что Дэвидсон придумал эту игру в знак протеста во время войны 1914-1918 годов; он и его друзья были тогда убежденными пацифистами. Насколько я мог судить, наблюдая за ходом этой игры, пока мы все трое хранили молчание, она была сложной, но стройной и четкой, потому что ее создатель обладал логическим мышлением. Дэвидсону хотелось объяснить мне ее во всех тонкостях, и его раздражало, что я не проявлял к ней должного интереса. Я даже не обратил внимания, подчеркнул Дэвидсон, на названия сторон. Они назывались "бывшие" и "обманщики". Дэвидсон командовал "бывшими"; он набрал их офицеров из своих союзников, коллег и учителей, ибо умел с присущей ему суровой честностью быть справедливым в своих оценках. Другая сторона состояла из людей, внушавших ему непреодолимое отвращение; среди них были Д.-Х.Лоуренс, Юнг, Киркегаард, а различные интеллигенты из католиков и искусствоведы левого направления составляли генералитет.

Я не настолько разбирался в этой игре, чтобы намеренно проигрывать, и понял лишь, что Дэвидсону она никогда не надоест.

Я не знал даже, хочет ли Маргарет нарушить этот тихий семейный уют.

В эту минуту она начала атаку на одну из фигур Дэвидсона, которая изображала всем нам знакомого философа.

- Уж ему-то нечего делать на твоей стороне, - сказала Маргарет.

Дэвидсон анализировал план атаки.

- Почему же? - спросил он безучастно.

- Он намерен примкнуть к другой партии - по крайней мере так утверждает ректор.

- Этот ректор, - заметил Дэвидсон, все еще раздумывая над очередным ходом, - порядочный, хоть и не первоклассный, лгун.

Наконец он нашел способ защитить фигуру и мог включиться в разговор.

- Его (философа) так же трудно обратить в другую веру, как и меня. Он достаточно здравомыслящий человек.

- И это все, что ты можешь о нем сказать?

Дэвидсон улыбнулся; ему нравилось, когда дочь подтрунивала над ним; чувствовалось, что когда-то, а возможно, еще и теперь, ему нравилось, если над ним подтрунивали женщины.

- Этот человек всегда был достаточно здравомыслящим, - сказал он.

- Откуда ты знаешь?

- Я не помню, чтобы он когда-либо сказал какую-нибудь чепуху, - ответил Дэвидсон.

- Но вы все говорили одно и то же, - заметила Маргарет. - Интересно, как вы различаете друг друга?

Я впервые видел ее рядом с отцом. Она часто говорила мне о нем, но я никогда не слышал, как она говорит с ним; а теперь я слушал ее веселый голос и видел, что она истинная дочь своего отца. Хотя в этом не было ничего необычного, я удивился.

По правде говоря, ей очень не нравилось то, во что верили отец и его друзья, и еще того более - то, во что они не верили. Еще с детских лет она была горячо убеждена, что при подобном восприятии жизни из их поля зрения ускользает все, что делает человека отвратительным или прекрасным.

И хоть мне было не по себе, потому что я думал только о том, как бы поговорить с нею наедине, видя ее рядом с отцом, я не мог не заметить одного: она им гордится. Ее рассуждения были скорей похожи на его, чем на мои, да и самообладание в каком-то смысле тоже.

Стараясь прикинуть, когда же все-таки закончится эта игра, я заметил и еще кое-что: она обижена за него. В отличие от своих друзей, он, самый яркий из них в молодости, имел меньше успеха, чем мог бы рассчитывать. Он не создал ничего значительного, не стал он и таким критиком, какими сделались некоторые из них. Сам он не питал никаких иллюзий на этот счет, но нередко, как догадывалась Маргарет, от этого страдал; страдала и она. Ей невольно приходило в голову, что, будь она мужчиной, она была бы сильнее его. Этот ее протест, порожденный их духовной близостью или обостренный ею, был слишком глубок, чтобы я с первого же раза мог его разглядеть. Мне она казалась такой же, какой представлялась другим, а другим она представлялась такой, какой была на самом деле; щедрая в любви, она черпала радость в заботах о тех, кого любила, - все это верно; но одновременно воля ее была не менее сильна, чем воля ее отца или моя, и при случае она ни на йоту не уступала ни мне, ни ему. Отсюда вытекали многие свойства ее характера, с которыми она сама упорно боролась.