Онелио Кардосо - Онелио Хорхе Кардосо - Избранные рассказы

— Как не понять? — говорю я, и он продолжает:

— После этого Грасиэла перестала выходить из Дому, но дело не ограничилось сплетнями. К ней пришли из попечительского совета, и уж не знаю, что они там ей наговорили, только через несколько дней она подала заявление и осталась без школы.

Наш официант снова приносит вина. Я пододвигаю старому пьянице стакан, но он отставляет его и встает.

— На сегодня хватит, не то забуду, что я тут говорил. Как-нибудь в другой раз, — бросает он и направляется к выходу. Я не осмеливаюсь его задерживать.

Теперь мне непременно хочется навестить Грасиэлу. Пытаюсь мысленно представить себе, что сделали с ней не только годы, но и удар, который ей нанесли. Нет уже прежней тридцатилетней Грасиэлы! Может быть, и желтого моста нет?

Но я решился и иду по старой дороге, она мало изменилась. Миную знакомую тенистую аллею. Вот уже виден длинный безлюдный перрон и две линии железной дороги, делающие поворот у дальней пальмовой рощи. Прохожу мимо нового здания школы — раньше оно было деревянным. Направляюсь к мастерской Рубена, но теперь ее нет: на том месте — каменное здание склада. Потом поднимаюсь на мост и слышу, как скрипят доски под ногами. На воду я не смотрю. Зачем? Если у тебя умерла какая-то частичка, то приходится хоронить и остальное. И вообще, все это глупо. Рыбы живут здесь от века, всегда, а не ведут отсчет дней с того времени, когда мне было десять лет. Я же пришел в этот мир в один прекрасный день и год моего века и теперь неумолимо двигаюсь к другому дню и году этого же века.

И вот я миную речку и оказываюсь на булыжной мостовой. Перехожу канаву, поднимаюсь по ступенькам и стучу. Она открывает дверь, смотрит на меня — и не узнает.

Я мог бы, конечно, сказать, кто я, однако не сказал, и это будет угнетать меня до самой смерти, потому что глубокое чувство нежности, которое мне довелось испытать в детстве, было обращено к ней. Я уже говорил вам, хотите верьте, хотите нет, но я не мог этого сделать, я спокойно выдержал ее взгляд и только проговорил: «Извините, я ошибся».

Я сошел на мостовую, пересек мост — и покинул город. Знаете почему? Повторяю, можете мне верить или не верить: Грасиэла абсолютно не изменилась. Она по-прежнему улыбалась, и, вообразите, на указательном пальце у нее был наперсток, точь-в-точь как тогда, когда она зашивала мне разодранный ворот рубашки; и еще: могу поклясться, что от рук ее исходил прежний незабываемый запах ириса.

1965.

В этом городе около двух миллионов жителей. Нас так много, что за всю нашу жизнь от рождения до смерти мы могли ни разу не встретиться друг с другом даже на улице. Мысль, от которой легко прийти в отчаяние, если к тому же учесть, что в каждом из нас глубоко скрыты врожденные, часто переплетающиеся чувства любви и ненависти.

Богатство жизни, заложенное в любом человеческом существе, столь велико, что к концу ее делается обидно, если человек не сумел им воспользоваться и насладиться, то есть не удовлетворил свойственной нам всем неутолимой жажды видения.

Но что поделаешь! Ведь и капля дождя ничего не ведает о другой капле, упавшей где-то рядом, равно как одна звезда ничего не знает о себе подобной, хотя они и сосуществуют в едином пространстве. В какой-то мере это может нас утешить, ибо в каждом из нас, вероятно, заключен целый мир, то есть миллионы отдельных существований, загнанных в единую человеческую шкуру, пусть мы того и не знаем.

Однако я не собирался говорить об этом, ибо столь высокая материя мне не по силам. Я собирался и буду говорить о трех конкретных лицах из числа двух миллионов жителей города, которые неожиданно для себя, по воле судьбы, встретятся сегодня, десятого июня, около одиннадцати часов утра. Первое лицо — это мужчина лет пятидесяти шести с не очень круглым, но очень добродушным лицом, в дымчатых очках, которые, впрочем, плохо служат своему назначению: если внимательно к ним присмотреться, то окажется, что кверху стекла светлеют и не прячут, а открывают нам глаза их владельца, темные и печальные, и у вас такое впечатление, будто они выглядывают из-за стены, но без нескромного любопытства. На нем — приличный пиджак и галстук. В одежде — ничего кричащего, и во всем облике ничего такого, что могло бы привлечь к нему внимание. Первую четверть своей жизни он не знался ни с кем, кроме родственников, ныне рассеянных по всему острову. Остальную часть прожил в общении с сослуживцами в одном из ведомств министерства промышленности.