Уильям Теккерей - Ревекка и Ровена

Однако без конца оттягивать было невозможно; и вот на большом семейном совете, состоявшемся на Пасху, Ревекке было приказано выбрать себе мужа из числа присутствующих; причем тетки подчеркнули, что отец еще очень к ней снисходителен, позволяя ей выбирать. Одна из теток принадлежала к фракции Соломона, другая стояла за Симона, а третья, весьма почтенная старуха, глава семьи ста сорока четырех лет от роду, грозила проклясть ее и отринуть, если она не выйдет замуж в течение месяца. Все убранные драгоценностями головы собравшихся старух, все бороды родичей тряслись от гнева, - страшное, должно быть, было зрелище.

Итак, Ревекке пришлось что-то сказать.

- Родичи! - произнесла она, бледнея. - Когда принц Боабдил просил моей руки, я сказала вам, что вступлю в брак только с человеком одной со мной веры.

- Она перешла в турецкую веру! - закричали дамы. - Захотела стать принцессой и приняла магометанство! - взревели раввины.

- Ну, ладно, ладно, - сказал Исаак довольно мирным тоном. - Давайте выслушаем бедную девочку. Ты решила выйти за Его Королевское Высочество, так, что ли, Ревекка?

Раввины вновь испустили крик, - они вопили, тараторили и жестикулировали, разъяренные потерей столь лакомого куска; женщины тоже рассвирепели при мысли, что она будет над ними королевой, как некая вторая Есфирь.

- Тише! - крикнул Исаак. - Дайте же ей сказать. Говори, Ревекка, говори, моя умница.

Ревекка стояла бледная как полотно. Она сложила руки на груди и нащупала там кольцо. Затем она взглянула на собравшихся и на Исаака.

- Отец, - произнесла она тихим, но твердым голосом, - я не твоей веры, но и не той, что принц Боабдил, - я его веры.

- Его? Да кого же? Говори, во имя Моисея! - воскликнул Исаак.

Ревекка прижала руки к бьющемуся сердцу и бесстрашно оглядела собрание. - Моего дорогого спасителя, - сказала она, - того, кто спас мне жизнь, а тебе - честь. Я не могу принадлежать ему, но никому другому принадлежать не буду. Раздай мои деньги родичам, - ведь их-то они и жаждут. Берите же презренный металл - ты, Симон, и ты, Соломон, и вы, Джонас и Иоханаан; берите их и делите между собой, а меня оставьте. Никогда я не буду вашей, повторяю - никогда. Неужели, увидев и услышав его, увидев его раненым, на ложе страдания, и грозным в бою (при этих словах глаза ее то туманились, то сверкали) - неужели я могу стать подругой таких, как вы? Уходите. Оставьте меня. Я среди вас чужая. Я люблю его, люблю. Судьба разлучила нас, - много, много миль нас разделяют. Я знаю, что мы едва ли увидимся. Но я люблю его и благословляю навеки. Да, навеки. Я молюсь за него. Я верую, как он. Да, я твоей веры, Уилфрид, Уилфрид! Нет у меня больше родных. Я - христианка.

Тут среди собравшихся поднялось такое столпотворение, какое тщетно пыталось бы изобразить мое слабое перо. Со старым Исааком случился припадок, но никто не обратил на него внимания. Стоны, проклятия, крики мужчин и визг женщин слились в такой шум, который устрашил бы любое сердце, менее твердое, чем у Ревекки; но отважная женщина приготовилась ко всему, ожидая немедленной смерти, - быть может, даже надеясь на нее. Один только человек пожалел ее, то был ее родственник и конторщик ее отца, маленький Бен Давид; ему было всего тринадцать лет, и он только что надел одежду взрослых; его всхлипывания потонули в криках и проклятиях старших евреев. Бен Давид был без памяти влюблен в свою кузину (мальчики часто влюбляются в дам вдвое старше себя); он догадался внезапно опрокинуть большой бронзовый светильник, которым освещался разъяренный конклав, и, шепнув Ревекке, чтобы она поскорее заперлась у себя, взял ее за руку и вывел из комнаты.

С того дня она умерла для своих соплеменников. Бедные и обездоленные тосковали о ней и напрасно о ней справлялись. Если бы над ней совершили насилие, еврейская беднота восстала бы и расправилась со всей семьей Исаака; разгневался бы и ее старинный поклонник, принц Боабдил. Поэтому ее не убили, но как бы погребли заживо; ее заперли на кухне отцовского дома, куда едва проникал свет и где ей давали скудными порциями заплесневелый хлеб и воду. Никто не навещал ее, кроме маленького Бон Давида; и единственным ее утешением было рассказывать ему об Айвенго, о том, как он был добр и нежен, как отважен и благороден; как он сразил могучего Храмовника; как женился на девушке, которая его, разумеется, не стоит, - но дай бог ему с ней счастья! - и какого цвета у него глаза, и что изображено в его гербе: а именно, дерево и под ним слово "Дездичадо", и т. д., и т. д., и т. п. Это не интересовало бы маленького Бен Давида, если бы произносилось другими устами, но из ее милых уст он готов был все слушать бесконечно.