Уильям Теккерей - Роковые сапоги

Бедняжки были совсем неопытны в денежных делах, и, когда пришло известие о банкротстве "Пампа, Олдгета и Кь", матушка - поверите ли? только улыбнулась, возвела глаза к небу и оказала, обнимая сестер:

- Слава богу, что у нас есть хоть на что жить, дорогие мои дети! Сколько в мире людей, которым наша нищета показалась бы богатством!

Девицы, конечно, расхныкались, бросились обнимать ее, обнимать меня, так что я чуть не задохнулся в их объятиях и чуть не захлебнулся в их слезах.

- Дражайшая маменька, - сказал я, - приятно видеть, с какой твердостью вы несете свою утрату, но еще приятнее узнать, что у вас есть средства, которые помогут вам примириться с ней.

Понимаете, я был убежден, что у старушки припрятаны где-нибудь в чулке сбережения, фунтов эдак с тысячу, старушки ведь любят копить про черный день. Она свободно могла откладывать по тридцати фунтов в год, значит, за тридцать лет жизни с батюшкой у нее наверняка собралось уж никак не меньше девятисот фунтов. Но тем не менее это презренное утаивание наполнило меня гневом, - ведь утаивались и мои деньги тоже! Поэтому я продолжал довольно резко:

- Вы говорите, маменька, что вы богаты и что банкротство Пампа и Олдгета вас ничуть не огорчает. Я счастлив слышать это, сударыня, счастлив слышать, что вы богаты, но я хотел бы знать, где вы прячете эти свои деньги, вернее - деньги моего отца, сударыня, ведь своих-то у вас никогда не было. И еще позвольте мне сказать, что, когда я согласился содержать вас и ваших дочерей за восемьдесят фунтов в год, я не знал, что у вас имеются иные доходы помимо тех, о которых говорится в завещании покойного батюшки.

Я сказал ей это потому, что мне отвратительно низкое утаивание, а вовсе не потому, что мне было невыгодно содержать их, - ели они все, как воробьи, и я потом подсчитал, что из их денег у меня еще оставалось двадцать фунтов чистой прибыли.

Матушка и сестры глядели на меня с неописуемым изумлением.

- О чем он говорит? - спросила Люси Элизу.

- Любимый мой Роберт, о каком утаивании ты говоришь? - повторила матушка.

- Я говорю об утаивании денег, сударыня, - сказал я сурово.

- Ты... ты... ты в самом деле думаешь, что я утаивала деньги этого свято-о-о-го, необыкновенного челове-е-е-ка? - воскликнула матушка. Роберт, Боб, любимый мой мальчик, мое обожаемое дитя, дороже которого у меня нет ничего на свете, особенно теперь (потоки слез), когда нет его (то есть моего покойного родителя), нет, нет, ты не можешь, не можешь думать, что твоя мать, которая выносила тебя под сердцем и выкормила тебя, которая пролила из-за тебя столько слез и готова отдать все на свете, только бы оградить тебя от малейший заботы, - ты не можешь думать, что я тебя обману-у-у-ла!

И она с душераздирающим воплем упала на кушетку, сестры бросились к ней, стали обнимать и целовать ее, и опять полились слезы, поцелуи, нежности, только теперь уж меня, слава богу, оставили в покое: ненавижу сентиментальные сцены.

- Обманула, обманула! - передразнил я ее. - Зачем же вы тогда болтали о богатстве? Отвечайте, есть у вас деньги или нет? - Тут я добавил несколько крепких выражений (я их здесь не привожу), потому что не помнил себя от ярости.

- Клянусь спасением души! - воскликнула матушка, становясь на колени и прижимая руки к груди. - Во всем этом жестоком мире у меня нет ни гроша!

- Так зачем же вы, сударыня, рассказываете мне дурацкие басни о своем богатстве, когда вам прекрасно известно, что вы и ваши дочери - нищие? Да, сударыня, нищие!

- Мой дорогой мальчик, но разве нет у нас дома и обстановки и ста фунтов в год? И разве нет у тебя талантов, которые помогут нам всем пережить беду? - прошептала миссис Стабз.

Она поднялась с колен и, силясь улыбнуться, схватила мою руку и покрыла ее поцелуями.

- Это у вас-то есть сто фунтов в год? - воскликнул я, пораженный столь неслыханной наглостью. - Это у вас-то есть дом? Клянусь честью, я лично впервые слышу об этом. Но раз это так, - продолжал я, и мои слова пришлись ей не очень-то по вкусу, - раз у вас есть дом, так вы в нем и живите. А мой собственный дом и мой собственный доход нужны мне самому, я уж как-нибудь найду, что с ними делать.

На это матушка ничего не ответила, но закричала так, что ее наверняка было слышно в Йорке, упала на пол и забилась в ужасном припадке.

* * *

После этого я не видел миссис Стабз несколько дней, сестры же выходили к столу, но не произносили ни слова, а потом тотчас поднимались к матери. Однажды они вошли ко мне в кабинет с самым торжественным видом, и старшая, Элиза, сказала: