Патрисия Данкер - Семь сказок о сексе и смерти

Весь ресторан всколыхнулся в порыве сочувствия и негодования. “La pauvre dame… c’est intolerable. Heureusement elle est partie… Tiens, la même chose est arrivée chez ma cousine… La pauvre dame…” [81] Бедняжка, это просто возмутительно! Хорошо, что она вырвалась оттуда… да-да, с моей кузиной было то же самое… ( фр .).

Я окунаюсь в розовое свечение солидарности. Я наконец дома. Я киваю своим сотрапезникам. Прибывает oeuf mayonnaise [82] Яйцо под майонезом ( фр .). — майонез воздушный, желтый, безумно калорийный и вредный. Домашний. Я смотрю на юное загорелое лицо, длинные, темно-золотые волосы, серые глаза. Она улыбается, но ничего не говорит. Наконец-то совершенно безмолвное дитя! Я улыбаюсь ей в ответ.

— Comment tu t’appelles, toi?

— Mathilde.

— Bonjour, Mathilde.

— Et vous?

— Henri.

— C’est un nom de garçon [83] — Как тебя зовут? — Матильда. — Очень приятно. Матильда. — А вас? — Анри. — Но это мужское имя! ( фр .). .

— Это сокращенное от Генриэтты.

— Я буду звать вас Стилó, ведь вы писательница.

Stylo — это ручка. Не то чтобы мне пришлось по душе такое прозвище.

— Но я пишу карандашами! Может быть, ты будешь звать меня “ crayon” ?

— Вы не похожи на карандаш. Tant pis [84] Увы ( фр .). . Дайте мне ваши карандаши, я их наточу. И вы сможете писать!

Мы стали друзьями.

Весь ресторан одобрял мой выбор: рыба, бутылка “ Rosé”, вода со льдом. Все были довольны, когда я заказала местный сыр, слегка попахивающий козлом. Они разделяли мое удовольствие от tarte aux prunes [85] Сливового пирога ( фр .). , самолично испеченного бабушкой Матильды, которая тоже вышла посмотреть на вновь прибывшую. Я пью вторую чашку кофе и успешно продвигаюсь к концу первой сцены второго акта, когда мадам появляется, чтобы узнать, как я себя чувствую.

— Спасибо, мне гораздо лучше.

— Всякое бывает.

— Увы.

— Надеюсь, все еще можно поправить.

— Не думаю. Но я, по крайней мере, не устроила скандала.

Устраивать скандал — это очень по-французски, здесь это в порядке вещей. Мне никогда их не понять. Мы киваем головами в полном согласии.

— Значит, вы не сказали ничего непоправимого?

— Что вы, я бы никогда себе этого не позволила.

— Однако вам пришлось уйти из дому.

— Не знаю, как я не сломалась раньше. Это продолжалось несколько недель.

— Недель! — Мадам не верит своим ушам.

— Собственно, с тех пор, как я сюда приехала. Я ведь понятия не имела… Вот так веришь людям на слово, а потом…

Мадам понижает голос. Мы — две женщины, обсуждающие свои женские секреты:

— Может быть, вам нужна комната в отеле?

— О нет. — Я мрачно усмехаюсь. — До этого еще не дошло. Но может дойти.

— А он знает, где вы?

И вдруг, в ужасной вспышке озарения, я понимаю, почему весь ресторан так драматически мне сочувствовал. Я — жертва домашнего насилия. Весь сценарий немедленно развернулся перед моими глазами, как в книжке комиксов. Я — женщина в возрасте. Мою личную жизнь давно пора сдать в архив. Но не тут-то было! Амур натягивает тетиву, и я сломя голову бросаюсь в любовное гнездышко на Средиземноморье, где мне внезапно открывается истинное лицо Южного Мачо, когда это усатое чудовище хватается за бутылку и кнут. Джордж родит от смеха, когда я ему расскажу. Но что, черт возьми, я должна сказать этой щедрой, сострадательной, цветущей блондинке? Она смотрит мне в глаза с таким неподдельным сочувствием, что я того и гляди забуду роль. Паника. Собраться. Моя реплика.

— Вы очень добры. Но, знаете, я сегодня вернусь домой. Я должна сделать еще попытку. В конце концов, это мой дом.

— Vôtre maison. Ah, bien. Я понимаю. Mais écoutez [86] Но послушайте ( фр .). … Если он не дает вам работать, а вам необходимо писать… приезжайте сюда. Я выделю вам стол, вы будете работать после обеда сколько захотите. Мы не используем столовую после ланча. И здесь очень прохладно.

У меня есть кабинет! Тихий, чудесный кабинет, со сводчатым потолком и глубокими каменными нишами, упомянутый в путеводителе и имеющий две мишленовские звезды, кабинет в уютной деревеньке Сессенон-сюр-Ор. Мы с мадам жмем друг другу руки и обмениваемся понимающими взглядами. Есть, есть на свете справедливость. Есть Бог. Возрадуемся.

Матильда появляется у моего локтя. Стоит и просто смотрит. Я думаю, что это одна из причин моей нелюбви к детям — в них есть что-то жутковатое. Их лица часто неподвижны, и трудно даже отдаленно вообразить, что творится в их головах. Им чужды этика и мораль — ведь это вещи не врожденные, а приобретаемые. Однако этот ребенок меня совершенно не раздражает. Она на моей стороне. Стоит рядом, дружелюбная, готовая помочь, и протягивает мне отточенные карандаши.