Александр Смолян - Во время бурана

— Да.

— Вы знаете, что он болен?

— Нет, сеньора, я этого не знал. Напротив, мне показалось, что для своих лет он выглядит прекрасно. Если бы не паралич ног…

— Я говорю не о ногах…

«Да, к сожалению, и она не принадлежит к числу моих единомышленников», — сразу вспомнилась мне печальная фраза старика.

Лючия Родригес вздохнула, опустилась на тахту и жестом пригласила меня сесть в стоявшее рядом кресло.

— Сеньора, — сказал я, — гений вашего отца трудно мерить общими мерками. Я полагаю, что он неправ. Но даже его ошибки не менее удивительны, чем его прозрения. И если он увлечен своей гипотезой, — разве можно ставить в вину ученому такую увлеченность? Во всяком случае ум его смел и ясен.

— О, если бы это было так! Мне горько, сеньор, разубеждать вас в этом. Но это мой долг. С тех пор как отцом овладела эта ужасная идея, его разум померк. А может, наоборот: может, потому и родилась эта идея, что разум его уже ослабевал. Не знаю. Ему пришлось тогда оставить свой институт, он рассорился с друзьями. А в последние годы отец стал совсем невыносим. Ему все кажется, что кто-то украдет его идею, воспользуется его расчетами. Одного за другим он уволил своего секретаря, садовника, шофера. Потом мы остались и без медсестры, без горничной и кухарки. Все эти обязанности лежат теперь на мне. Я удивлена, что он согласился принять вас.

— Ваш отец, сеньора, был очень любезен. Более того, он проявил ко мне доверие, которого я ничем не успел заслужить.

Вдруг я увидел, что она не слушает меня. Она свела брови тем же быстрым, характерным движением, каким делал это её отец. Предостерегающе подняла палец.

— Сейчас он спустится сюда. Слышите? Он едет к лифту.

Вначале я ничего не расслышал, но через секунду действительно донеслось какое-то пощелкивание, скрип. Видимо, коляска въезжала в лифт.

— Скорее, — шептала Лючия. — Сюда, в эту комнату, это мой заповедник. Здесь слишком узкий проход, он не может сюда заехать. И садитесь в тот угол, поглубже.

— Лючия! — послышалось еще до того, как старик вкатился на своем кресле в гостиную. — Он ушел? Лючия, ты видела этого человека?

— Да, папа. Чем ты встревожен? Мы встретились с ним в дверях.

— Он не мог уйти, я все время смотрел в окно. Я бы видел.

— Наверно, он прошел под магнолиями. Через северную калитку.

— Какого же дьявола ты держишь ее открытой? Я давно приказал запереть ее!

— Мне часто приходится пользоваться ею. Не ходить же кругом, когда мне нужно на рынок.

— Можешь носить с собой ключ. Иначе я потребую, чтобы эту калитку совсем забили! Наглухо! Замуровали!

— Ею пользуются и почтальон, и зеленщик.

— Что ты морочишь мне голову зеленщиком? Человек, который был сейчас у меня… О господи, что же делать? Догони его! Позвони ему в отель!

— Он еще не мог дойти. Я позвоню, папа, не волнуйся. Что случилось?

— Господи, она еще спрашивает! Ты оставляешь меня одного на целый день — беспомощного, беззащитного… Он выпытал у меня все, он обобрал меня, как ночной разбойник! Самое ужасное, что я никак не могу вспомнить, смотрел ли он мои схемы и расчеты. А? Надо обязательно выяснить это! Он делал вид, будто ничего не записывает, но у него, конечно, был потайной магнитофон. Проклятие! Святая Мария, смилуйся надо мной! Смилуйся над нищим, ограбленным стариком! Я ничего не могу вспомнить, ничего! Наверно, он подсыпал мне в воду какой-нибудь дряни! Что же ты стоишь как истукан, Лючия? Звони, немедленно звони ему в отель! Неужели ты ничем не поможешь своему несчастному отцу?!

Он кричал по-испански, я понимал далеко не все. Жалобы сменялись проклятиями, проклятия — мольбами, мольбы — вульгарной бранью.

— Вот, папа, — послышался ровный голос Лючии, — прими хибернал. Я уложу тебя в постель и сразу же позвоню этому человеку.

— Да, да. Дай мне скорей хибернал, иначе я сойду с ума. И обязательно позвони. Или съезди к нему. Надо договориться с ним, ты сумеешь…

Разумеется, я больше не посещал виллы Родригесов. Я ограничился коротким письмом, в котором как-то объяснял свой срочный отъезд и исподволь пытался успокоить старика. В тот же вечер я улетел из Сан-Хосе.

Доклад был на редкость скучным, и, проглядев повестку дня, я решил, что все вечернее заседание будет ничуть не веселее. Я стал собирать в портфель свои бумаги. Лучше поброжу по Кеймбриджу, напишу домой письмо…

В это время кто-то притронулся сзади к моему плечу и передал записку: