Александр Смолян - Во время бурана

— Это и есть Огородный переулок, — тихо сказал Алексей.

— Да? — недоверчиво переспросил Печерский.

— Так ведь товарищ Грицай знает, — сказал Матвеев. — И Алексей Игнатьич тоже подтверждает. Какие у вас основания сомневаться?

— Никаких, Павел Васильевич. Абсолютно никаких, кроме, так сказать, привычки основываться на объективных данных. А где они?

Печерский сердито потыкал пальцем в план и продолжал:

— Здесь можно было бы ориентироваться вот по этой церковке. На местности ее, как видите, нет. А канавы да чертополох на план не нанесены… Ну и местечко, доложу я вам! Ни одного порядочного ориентира! Ни деревьев, ни домов…

— Если бы все дома здесь были целы, — вмешался, не выдержав, Алексей, — нам с вами, по всей вероятности, не нужно было бы приезжать сюда. А ориентиров здесь немало. Вон Кировский завод. Видите? Сооружение достаточно приметное. Вон — улица Стачек. Так?

— Погодите, погодите, — прервал Печерский, вглядываясь из-под ладони. — Это и есть Кировский завод?

— Он самый.

— Ну да, конечно, он ведь здесь где-то и должен быть. Правильно. Столько, знаете ли, слыхал о нем, а видеть никогда не приходилось. Интересно! Надо бы, пожалуй, поближе подъехать.

— Мы ведь не на экскурсии, — улыбнулся Матвеев. — Нам здесь нужно быть.

— Верно, верно. Разумеется. Но на обратном пути вы все-таки попросите шофера подъехать поближе. Интересно все-таки… Простите, Алексей Игнатьевич, я вас, кажется, прервал?

— Вот улица Стачек, — продолжал Алексей. — Вот она на плане, а там вон она проходит на местности. Вы по ней приехали. Видите? Там, где стоит машина, и дальше, в направлении завода. Так? А мы с вами, — Алексей показал место на плане, — мы с вами находимся здесь, в Огородном переулке. То есть именно там, где по моему проекту должен быть сад, а по проекту профессора Гущина — гараж.

— Ясно, — сказал Печерский. — Теперь ясно. Спасибо, теперь даже мне понятно. Хорошо. Значит, с этой стороны пойдут жилые дома… Так я себе представляю?

— Да.

— А здесь, значит, должен быть гараж.

— Или сад, — угрюмо произнес Алексей.

— Что? Ах, да, совершенно верно. Или — или.

Пока архитекторы спорили, Грицай зашел в кирпичный домик. Через несколько минут он появился на крыльце и крикнул:

— Заходите, товарищи, сюда. Здесь и печка топится, и чертежи можно разложить. И даже самоварчик нам обещают.

По этому вопросу никаких споров не возникло. Печерский, редко соглашавшийся в чем-либо с Грицаем, на этот раз был особенно доволен.

— Как это у вас все быстро получается! — говорил он, входя в комнату и потирая руки. — По-военному, честное слово! Ведь это только в армии так бывает, да? Зашли, скажем, в незнакомую деревню, а через полчаса уже и с хозяевами подружился, и кипяточком погрелся, и спать улегся. А? Так ведь?

— Вообще-то так, но в данном случае дело не в армейской привычке. Мы с хозяйкой давно подружились. Знакомьтесь, Прасковья Фоминична.

Пожилая женщина — та самая, которая колола дрова на крыльце, — поздоровалась с вошедшими и стала хлопотать возле самовара.

— Послушайте, неужели действительно самовар?! — воскликнул Печерский. — Я-то полагал, что вы, так сказать, в фигуральном смысле… А тут, оказывается, самый настоящий, медный! Тысячу лет не пил чаю из самовара. По-моему, еще с довоенных времен… Нет, помнится, в эвакуации тоже пили. Но там у нас и чаю-то путного не было, суррогатный пили, кипрейный. Знаете кипрей? Высокий такой, цветочки у него розовые, лиловатые. В народе его иван-чаем называют… Сахару у нас тогда тоже не было, так что это вообще не в счет. А тут — самый доподлинный, классический, можно сказать, самовар!

Вдруг Печерский умолк, помрачнел и упавшим голосом, видимо всерьез огорченный, произнес:

— Галошу-то я, старый дурак, на улице оставил.

Он вышел и несколько минут не возвращался. Матвеев, уже снявший пальто и читавший за столом какую-то бумагу, вынутую из портфеля, сказал:

— Товарищ Грицай, не сочтите за труд, пойдите помогите старику. Он ведь ищет галошу совсем не там, где оставил. Наверняка не там.

Грицай вышел и вскоре вернулся вместе с Печерским, который нес свою злополучную галошу. Сунув ее в угол, рядом со второй, Печерский направился к столу и сел против Матвеева.

Уже и на улице начинало темнеть, а в комнате, пока глаза не привыкли, казалось, что совсем уже свечерело. Лишь в двух местах было посветлее: теплый, желтоватый свет шел из печки да в противоположном углу холодный бледно-серый свет падал на стол через единственное окошко.