Array Коллектив авторов - Притяжение Андроникова

– Ради этого стоило проехать не сотни, а тысячи километров. Спасибо!..

Здесь и следовало бы поставить точку в истории, где уральский чугунок был, как вы уже поняли, лишь поводом вспомнить одну из страничек истории, точнее – летописи «Пушкинского кольца» и причастности к ней Ираклия Андроникова. Однако история с чугунком должна быть завершена, хотя, к сожалению, конец её грустный. Но жизнь, увы, состоит не из одних только праздников. Давно уже нет среди нас «колдуна, чародея, чудотворца и кудесника». Ушла из жизни его верная спутница и соратник. Но память о них осталась не только в семье младшей дочери – Екатерины, её мужа Ивана, внучки Ирины и внука Ираклия. Эта память – в книгах, фильмах, в мемуарах и исследованиях, посвященных феноменальному человеку, обогатившему нашу культуру, нашу духовную жизнь, что особенно важно сегодня.

Как заметил когда-то с горечью выдающийся русский словолюб Владимир Иванович Даль: «У нас всё родное теряется». А нынче теряется и заменяется чуждыми эрзацами с пугающей быстротой и активностью.

Чтобы не утратить любовь к своему, истинному, родному, но и не зашорить ум и сердце «квасным» патриотизмом, читайте Андроникова! Смотрите Андроникова! Учитесь у Андроникова! Ибо, кроме всего прочего, он был гениальным педагогом.

Что же касается чугунков…

Заканчивая эти заметки, я позвонил Екатерине Ираклиевне, сказал, что пишу о нашей давней поездке с Ираклием Луарсабовичем и Вивианой Абелевной по пушкинским местам Верхневолжья, и спросил про чугунки. Она сказала:

– Да, я их помню. Мама очень любила эти чугунки, в них всегда что-нибудь варилось. Но теперь их больше нет. Они пропали, когда несколько лет назад сгорела наша дача в писательском посёлке на Истре.

Значит, мой чугунок остался единственным.

Значит, не напрасно я взял его в заголовок этой истории. Взял, дабы не забылся он и всё, что связано с ним. Потому что есть вещи и предметы – самые простые, обыденные, в которых запечатлелось Время.

Километрах в двухстах от Москвы белой февральской ночью в бревенчатой избе, стоящей на отшибе от деревни в темных соснах, я увидел эту передачу. На телевизор собралось несколько человек – люди местных трудных профессий, занимавших их с утра до ночи, не слишком образованные, редко читающие книги, да и не очень близко знакомые друг с другом.

Этот час рухнул на нас внезапно, длинный и трудный. Мы прожили его вместе, охваченные чувством горького сожаления и такой любви к Пушкину, какая в привычном и отстраненном его присутствии в нашей жизни еще никогда не возникала в нас.

Я точно знаю, что наша жизнь, жизнь разных, случайно сошедшихся и в обычное время не слишком подходящих друг другу людей была бы много беднее без этого часа.

– В редакцию «Нового мира» пришло письмо из Нижнего Тагила от инженера и краеведа Боташева Николая Сергеевича…

Так начал Андроников свой рассказ. Он говорил медленно, со вкусом, основательно выговаривая каждое слово, как бы втолковывая: то, что я расскажу, не имеет второстепенных деталей.

– В 1939 году умер в Тагиле 84-летний маркшейдер Павел Павлович Шамарин.

Произнеся эту фразу, Андроников впервые в рассказе показал человека. (Порой кажется, что, рассказывая о людях, он показывает их невольно, даже когда это не входит в его намерения.)

– В 1939 году умер в Тагиле 84-летний маркшейдер…

Мы увидели старика, по-уральски неразговорчивого, низкорослого, согнутого, широченного, видавшего виды, образованного на манер просвещенных купцов, но не афишировавшего свое образование.

– Умер маркшейдер…

Точно в ту секунду, когда произносил он это необычное слово, Андроников написал его портрет, написал этим самым словом, жирным и сочным, как репинский мазок в этюдах к «Государственному совету».

Маркшейдер…

До этой фразы он уже рассказал, как попали письма Карамзиных в Тагил. Назвал Павла и Анатолия Демидовых, красавицу Аврору Карловну Шернваль, Андрея Карамзина. Упомянул Италию, Флоренцию, Сан-Донато, Малую Валахию – перечислил десятка полтора имен и названий. Но увидели мы первым маркшейдера. Нельзя было показать ни Павла, ни Анатолия Демидовых, ни красавицу. Нельзя, потому что для нас, его слушателей и зрителей, было еще рано. Надо было подвести их к нам как можно ближе, соединить с нами через живого человека.

Поэтому появилась Елизавета Васильевна Боташева, библиотекарь Тагильского музея. Андроников улыбнулся, лицо его сделалось мягче и выразило добрую любовь к Елизавете Васильевне и саму ее, скромнейшую, тихую, чувствующую рукопись и старинную вещь так, как мы чувствуем другого человека. Голос рассказчика становится чуть тоньше, на каком-то слове даже прискрипывает – Елизавета Васильевна не так уж молода.