Брассай - Разговоры с Пикассо

Чувство отвращения к северным туманам, низкому небу, сырости – а Пикассо не любил всего этого с детства, с тех пор как его вырвали из мягкого климата Малаги и отправили в туманную и дождливую Галисию – особенно сильно мучило его во время оккупации, когда он жил как затворник, если не как узник, и не мог уезжать из Парижа каждое лето. Никогда еще тоска по солнцу, теплу и морю не поднималась в нем с такой силой, как после Освобождения. Еще в 1919 году он открыл для себя Лазурный Берег и воскликнул: «Я понял, что этот пейзаж – мой!» Долгое время он разрывался между Восточными Пиренеями и Лазурным Берегом. Но теперь, похоже, морское побережье одержало окончательную победу.

Он был блаженно расслаблен, благодушен, глаза блестели ярче обычного. Мы обнялись… С момента нашей последней встречи прошло пятнадцать месяцев…

БРАССАЙ. Пикассо, говорят, что вы перекрасили дворец Гримальди…

ПИКАССО. Чистая правда… Вы знаете это строение у дороги, где стоит крепостная стена Антиба? Был момент, когда мне предлагали его купить за двадцать тысяч франков… Он великолепен, не правда ли? Эта старинная квадратная башня, нависающая над морем терраса… Я работал там как одержимый…

Помнил ли я замок Гримальди! Когда – лет пятнадцать назад – я попал туда впервые, это был полуразрушенный провинциальный музей, где можно было посмотреть экспозицию, посвященную высадке императора в Гольф-Жуан. Весьма убедительное доказательство человеческого непостоянства! Письма с печатью, адресованные префекту Грасса, в которых в уклончивых выражениях говорилось о «досадном» происшествии и содержалась просьба о лошадях и подкреплении, чтобы ему противостоять. Плакаты, набранные большими буквами и провозглашавшие: «Узурпатор осмелился вступить на землю нашей родины!», на следующий же день были заменены другими, написанными тем же автором, где объявлялось: «Французы! Наш дорогой император вновь с нами!» Прокламации, призывающие гражданское население и армию то сражаться с Наполеоном, то всеми силами его поддерживать: людьми, конным транспортом, деньгами… В какие-то двадцать четыре часа мир развернулся на сто восемьдесят градусов… Эти старые стены словно источали могущество императора, а морской воздух, овевавший пожелтевшие листы бумаги, был все тот же, что и во времена удивительного поворота судьбы под названием «Сто дней»… И вот Пикассо изгоняет дух Наполеона из дворца и занимает его место…

ПИКАССО. Однажды я встретил на пляже хранителя дворца. Де Ля Сушер, вы с ним знакомы? И он робко попросил у меня какой-нибудь рисунок для музея… Рисунки у меня просят на каждом шагу, вы же знаете… Но мог ли я ему отказать? А он тут же поправился: «А может, вы мне дадите не рисунок, а картину?..» Я подумал и сделал ему такое предложение: «В замке Гримальди много стен… Так, может, лучше я там что-нибудь нарисую?» Он пришел в восторг… И отдал в мое распоряжение весь верхний этаж… «Хорошо, – сказал я, – но у меня при себе нет ничего, чтобы делать фрески… Рисовать прямо на стенах слишком рискованно…» – «Дело только в этом?..» – удивился он. И они купили сначала полотно из мешковины – отвратительное; потом предложили клееное полотно, потом фанеру… В конце концов я остановился на больших панно из асбоцемента. И сделал им фрески… Хотите посмотреть? Вот они…

И он достает из большого конверта пачку фотографий Сима. Настенная живопись. Сам художник за работой – в купальном костюме: стоя, сидя, согнувшись, на корточках. Волосатый торс, белки глаз ярко выделяются на прокаленном, как у Ганди, лице… Я перебираю снимки: маленькие фавны; рогатые кентавры с трезубцем на плече играют на флейтах и дудках; женщины-фавны, нагие вакханки с пышным бюстом, округлыми ягодицами и распущенной густой шевелюрой, ниспадающей на стройную талию, – повсюду тело Франсуазы Жило… Скачущие косули… И в качестве фона – море с маленькими треугольниками парусных лодок… Все эти легкие фигуры дышат простодушным весельем, чувственным наслаждением, языческой радостью – пасторальные сценки, вставленные, как ювелирные изделия, в оправу средиземноморской лазури… Я спрашиваю о размерах этих панно.

ПИКАССО. Они большие, но кажутся миниатюрными, поскольку написаны на огромных стенах… Три метра на метр пятьдесят. Другие поменьше. Вон ту я назвал «Радость бытия»… А эта – Улисс в окружении сирен. Я написал его на трех асбоцементных панелях, поставленных встык… И оставлю их в этом зале… Они хотят сделать здесь «Музей Пикассо»… Может быть, я отдам им еще кое-что из сделанного там: скульптуры из гальки, из кости…