Лев Колодный - Илья Глазунов. Любовь и ненависть

Глазунов берет зал всегда не в сезон, в июне, июле, когда пол-Москвы на дачах.

Казалось бы, пришло тогда его время, получить центральный зал можно без проблем, коль за десять лет до перестройки даже в разгар «застоя» удавалось здесь выставляться. Но снова пришлось начинать с нуля, ходатайствовать, ходить по кабинетам, бороться за самый вместительный зал.

Тогда впервые пришлось обратиться за помощью к Борису Ельцину, посаженному на Москву. Очень удивился Борис Николаевич, что такому давно почитаемому им художнику ставят палки в колеса в стольном граде. И ему, первому секретарю МГК, как и художнику, ответили было, что зал становится на плановый ремонт и поэтому его не могут предоставить при всем желании.

– А вы отремонтируйте Манеж после выставки, мы вам поможем, – отрезал Борис Николаевич, знавший толк в строительстве.

Второй год шла продекларированная в Кремле перестройка, можно было надеяться, что картины на этот раз не вызовут замечаний, никто не начнет их, как прежде, снимать со стен перед вернисажем.

На этот раз функцию цензора поручили главному эксперту Министерства культуры СССР Егорычеву, известному всем художникам, поскольку он закупал у них за казенный счет картины. Походил главный эксперт в сопровождении Глазунова по залу, посмотрел все молча, потом отвел в сторону и произнес:

«Моя совесть коммуниста протестует против семи ваших работ. Я партбилет ценю дороже, чем вашу выставку».

Цитирую далее монолог Ильи Сергеевича:

«Я спрашиваю: а какие работы?

Он называет главные – „Прощание“. На ней сорок пять фигур. Я работал над этой картиной двадцать лет. „Склад“, где туша висит на фоне разрушенной церкви. Говорит: „Это мы понимаем, это вы, что же, русский народ так хотите представить ободранным?“. Дальше – „Град Китеж“. И еще несколько работ, в том числе „Мистерию“.

Я говорю: нет, я ничего не сниму. Не начинайте новую историю с „Мистерией“. Вы же помните, чем это кончилось. Снимете работы, снова не открою выставку.

Время близилось к открытию, а из Манежа начали куда-то переводить рабочих, говорить, что времени мало, не успевают развесить картины…»

Вот тогда Глазунов отвел Егорычева в сторону и сказал:

– Послушай, ты, у тебя партбилет, у меня его никогда не было. Что ты сделал для нашей страны? Я, как могу, славлю ее своими работами. Я умирал на полях Вьетнама, в Чили, в Никарагуа. Я перенес блокаду, я видел то, что тебе не снилось. И не тебе снимать мои работы.

– Но выставку делает министерство. Союз художников-то отказался. И мне поручили ее открыть. А я из-за вас партбилета не буду лишаться.

Тогда Глазунов громко сказал так, чтобы его слышали все окружающие:

– Я поставлю все на карту, и я добьюсь в этом же Манеже выставки закупленных тобой у твоих друзей работ. Тебя разорвет народ на части и разобьет окна в министерстве, когда увидит, куда идут народные деньги!

Егорычев поспешил покинуть поле боя. Последнее слово должен был сказать министр, Демичев Петр Нилович. Он-то лучше главного эксперта знал, как многолетний кандидат в члены Политбюро, какие разговоры ведут в штабе партии его новые коллеги во главе с Михаилом Горбачевым о гласности, перестройке, плюрализме мнений, новом мышлении…

Демичев дал команду выставку открыть, ничего не снимать. Но политических резонов в пользу такого решения главному эксперту не привел, вместо них высказал доводы чисто человеческого плана, которые отродясь коммунистами не брались в расчет в былые времена.

– У Глазунова горе. Ну, пусть он выставит чего хочет, ничего же не изменится…

Да, накануне выставки на Илью Глазунова обрушилось горе. Погибла тяжело больная жена, Нина Александровна, оставив сиротами маленьких детей, сына и дочь, давшихся ей с таким трудом, оставила одиноким вдовцом мужа. Они прожили тридцать два года после медового месяца в Старой Ладоге, древнейшем русском городе у Варяжского, Балтийского моря, где основал крепость князь Рюрик…

В этой женщине сочеталась прелесть француженок Ренуара и стойкость русских девушек Тургенева и Достоевского. Ее лицо запечатлено на многих рисунках и картинах, портретах. О ней писал Илья Сергеевич в «Дороге к тебе»:

«С первой встречи и до сего дня я не расстаюсь с Ниной, озарившей мою жизнь спокойной ясностью своих рассветных глаз…»

Так продолжалось до 24 мая 1986 года, когда ясность кончилась, наступила тьма. В тот день в полдень позвонил мне из Жуковки Илья Сергеевич, приглашая на вернисаж в Манеж. А вечером по Москве пронеслась весть о гибели…