Борис Носик - Прогулки по Парижу с Борисом Носиком. Книга 2 - Правый берег

Страсти эти еще не окончательно забыты, ибо террористами была однажды заложена бомба на могиле врага Коммуны Тьера, которого одни французы считают палачом, а другие, с не меньшим основанием, спасителем от угрозы вполне кровожадной Коммуны. Впрочем, бомбы закладывают не только пылкие революционеры, но и пылкие расисты. Скажем, взорвалась бомба и на могиле корифея современной литературы Марселя Пруста. Однако, по мнению кладбищенских служителей, ни одна бомба не может принести кладбищу столько хлопот, сколько приносит массовое паломничество поклонников на могилу певца группы «Дорз» Джима Моррисона, который умер в Париже от лишней дозы наркотика (от «овердоза»). Могила бедного Джима привлекает из всех стран мира и трезвую и обкуренную толпу фанатиков, которые пьют здесь, курят, колются, разрисовывают непонятными словами все памятники в округе, сморкаются в бумажные салфетки и оставляют их на память покойнику в большом количестве.

Чуть меньшей популярностью, чем могила Моррисона, пользуется могила великого медиума, одного из отцов спиритизма Алана Кардека. Лионский учитель Ипполит Ривай, взявший новое имя – Кардек, написал книгу, которую, по его признанию, надиктовали ему святой Иоанн, Наполеон Бонапарт, Сократ и прочие видные персонажи. У могилы Кардека адепты спиритизма молятся поодиночке и группами, молчат, порой впадают в транс.

Многие памятники кладбища Пер-Лашез созданы такими видными скульпторами и архитекторами, как Давид Анжерский, Гарнье, Гимар, Висконти. Что до флоры и фауны этого суперпарка столицы, то они могли бы составить тему особой прогулки, и притом продолжительной.

Но мы ведь еще не посетили тех русских, кто погребен здесь в иноязычном окружении, или тех французов, которым Россия была хорошо знакома. Как, скажем, корсиканец, враг Бонапарта, граф Шарль Поццо ди Борго, который перешел на службу к русскому императору и был русским послом в Париже (добрых девятнадцать лет), а потом еще и в Лондоне. Или как русская певица Фелия Литвин, которая умерла в эмиграции в Париже в 1936 году. Или как, скажем, рожденный на Украине спекулянт-бизнесмен Александр Ставиский, который столько давал французским политикам взяток, что после своей скандальной гибели свалил целое правительство. Или как друг Жуковского декабрист Николай Тургенев, после восстания 1825 года больше сорока лет проживший в изгнании. Или, скажем, княжна Софья Трубецкая, в первом браке ставшая герцогиней де Морни, а во втором – герцогиней де Сесто. Или партнер Пушкина по игре Иван Яковлев (он и с уплатой проигрыша не торопил, и помочь «невыездному» Пушкину бежать на Запад готов был, да только на чьи деньги он там играл бы в карты, наш бедный гений?). Или русский консул в Париже, ученый-этнограф Николай Ханыков…

A не так давно мы хоронили на Пер-Лашез доброго, веселого москвича-парижанина Алика Гинзбурга. Здоровье его было подорвано русскими концлагерями, тюрьмами, а может, и собственной отчаянной беспечностью. Мы с ним подружились незадолго до его смерти, но он беспрекословно таскался ко мне то в пригородную больницу, то в загородный санаторий – привозил мне книги для чтения, как же русскому человеку без книг? Алик был вообще человек книги. Он и в тюрьму первый раз попал за книги, точнее, за самодельный журнал. Москвичи увлекались стихами, а издательства (все как есть в ту пору чиновно-государственные) не спешили с изданием, и Алик стал выпускать собственный, машинописный журнал «Синтаксис», где были безобидные стихи Окуджавы, Ахмадулиной, Евтушенко… Власть сочла это преступление достаточным, чтоб упрятать юного любителя стихов на Лубянку как нелегала. Так Алик стал отцом русского «самиздата». Впрочем, он был уже на свободе, когда были изловлены два писателя, которые без спросу печатали свою прозу за границей (это уже был «тамиздат»). Беда была невелика, кому там нужна была русская проза, на Западе, но власти затеяли в Москве шумный процесс Синявского – Даниеля, который и показал «левому» Западу всю степень коммунистической несвободы. Это был, конечно, политический просчет органов (как, скажем, и убийство Троцкого, гнусного террориста, которого дорогостоящее это убийство окружило ореолом мученичества), и на сей раз бесстрашный москвич Алик Гинзбург не остался в стороне от незадачливых акций своей родины. Он вполне легально составил (из документов и зарубежных откликов) «Белую книгу процесса Синявского – Даниеля» и лично отнес ее властям и членам парламента. За это ему впаяли новый срок тюрьмы и лагерей. А когда он снова вышел на свободу, он, и живя «на 101-м километре», стал распорядителем Солженицынского фонда помощи семьям политзаключенных и членом советской «Хельсинкской группы», за что его посадили в третий раз. Снова лагерь. Легко ли – третий срок… При перемене курса его и нескольких других «диссидентов» обменяли на каких-то профессиональных шпионов и вывезли на Запад. Алик жил в США и во Франции, занимался журналистикой и политикой, растил сыновей, жестоко болел, но был всегда беспечен, весел, добр, терпим и беззлобен. Был, на мой не слишком просвещенный взгляд, в большей степени христианин, чем его знаменитый друг-писатель, которого он, впрочем, защищал в любых спорах, помня его былую щедрость… И вот – могилка, неуютный уголок этого огромного экзотического парка Пер-Лашез, среди цветов, редких кустарников и красноречивого молчания незабвенных… Как поет у меня дома пленка, купленная где-то в суматошном московском переходе метро: