Дэвид Шилдс - Сэлинджер

На стене был большой экран. Очевидно, Сэлинджер смотрел старые кинофильмы. А вот и сам Сэлинджер, сидевший в кресле. Кажется, он смотрел переносной телевизор и делал для себя заметки. Я был смущен тем, что заглядываю в его мир таким образом, но когда я увидел фотографии семьи, развешанные по всему дому, это почти заставило меня отнестись к нему лучше.

Я постучал в стекло. Сэлинджер обернулся и увидел меня. Мое появление, кажется, раздражило его. Вроде как «Кого это черт принес?» Он подошел к двери с немецкой овчаркой, затем отключил блокировку, чтобы открыть окно. Открыл дверь. Он выглядел немного удивленным. Во-первых, я изменился и выглядел несколько иначе, чем во время нашей первой встречи год назад, однако он узнал меня.

– Я тебя помню, – сказал он. – Выглядишь значительно лучше, чем в прошлый раз.

– Да, – ответил я. – И чувствую себя лучше». Я поблагодарил его за то, что он помог мне прийти в лучшее, чем прежде, расположение ума.

– Все еще работаешь репортером? – спросил он.

– Да.

– Знаешь, – сказал он, – думаю, в прошлый раз ты пытался отчасти немного запугать меня. Я думал, что ты пытался использовать меня для улучшения карьеры. Действительно, единственный совет, который я могу дать тебе относительно творчества, таков: будь самим собой. Не принимай поспешных решений. Тщательно планируй работу. Не слушай критиков и прочих безумцев. И в конце концов окажешься на своем месте.

Обнадеженный его словами, я сказал: «Джерри, не стал бы тебя беспокоить, грузить тебя подобным образом, если бы ты ответил на мои письма»

«Ох, – сказал он, – наверное, они попали в другую кучу. Не знаю. Не помню, чтобы видел письмо от тебя. Извини, что так вышло». Он повторил то, что говорил годом ранее: он – всего лишь беллетрист; он живет здесь не для того, чтобы помогать людям вроде меня; он – просто отец, у которого есть сын.

Во время моего второго приезда Сэлинджер выглядел чуть постаревшим. На его лице лежала печать большего беспокойства. Одет он был в джинсы и футболку, но манера держаться осталась прежней. Он снова и снова повторял свой совет: просто будь самим собой и не слишком обращай внимание на критиков.

«Не думаешь ли, что у тебя есть какие-то обязательства перед поклонниками? – спросил я. – Я хочу написать статью по дороге, может быть, представить ваше мнение по этому вопросу. Ты ведь никогда по-настоящему не обращался к своим поклонникам».

Тут он разразился небольшой тирадой, точно такой, как при нашей первой встрече. «Меня нельзя привлекать к ответственности, – сказал он. – Я не несу никаких юридических обязательств. Отвечать мне не за что. За пределами моих произведений я никаких обязательств не несу. Ты – всего лишь еще один малый из тех, кто заявляется сюда и хочет получить ответы, а у меня нет ответов».

– Вы спрятались от поклонников и перестали публиковаться.

– Роль публичного писателя противоречит моему праву на частную жизнь. Я пишу для себя.

– Не хотите поделиться с людьми чувствами, положенными на бумагу? – спросил я.

– Нет, – отрезал он. Помню, что он наставил на меня палец как ствол пистолета. «Вот где писатели попадают в беду». Он высказал сожаление о том, что стал писателем, и назвал писательство «самой безумной профессией». Он считал, что критики чрезмерно анализируют его творчество.

Я спросил его, не хочет ли он поехать и выпить со мной.

Он разволновался и сказал: «Спасибо, нет. Я сейчас занят».

На этом мы и расстались. Я ушел пешком, спустился с холма, сел в машину и уехал в Канаду.

Я написал статью в четыре тысячи слов о моих двух встречах с Дж. Д. Сэлинджером для синдиката New York Times , который распространил ее в СМИ по всей Северной Америке. Я считал, что несу определенные обязательства перед людьми, подобными мне, поклонниками, которые приезжали к Сэлинджеру и перед носом которых захлопывали дверь. Статья вышла примерно через полтора года после моей первой встречи с Сэлинджером в 1978 году. Позднее в журнале People была опубликована статья о моих поездках к Сэлинджеру. Думаю, люди из этого издания попытались взять у Сэлинджера интервью и расспросить его обо мне, но точных сведений у меня никогда не было.

Однажды я видел его у почты в Виндзоре. Он выглядел очень хрупким. Казалось, что сил у него только на возвращение домой, в Корниш. Он заковылял к своей машине и очень подозрительно относился к людям на улице. Думаю, он получал много писем, на которые не отвечал, и в этом смысле почтовое отделение в Виндзоре не работало [120].