Жан-Ив Борьо - Макиавелли

Как мы видим, Катерина Сфорца обладала сильным характером, о чем свидетельствует и ее портрет кисти Лоренцо ди Креди. В 1499 г. ей было тридцать шесть лет, она достигла расцвета своей красоты и была готова пустить в ход все средства для достижения собственных целей, а Макиавелли был неискушенным в делах новичком, и она, верно, подумала, что ей будет легко с ним справиться. Предмет торга напрямую не затрагивал ее интересов; речь шла о ее сыне кондотьере Оттавиано Риарио (кондотта была их семейным ремеслом). В прошлом году Флоренция выплатила ему за услуги 15 000 флорентийских золотых флоринов, что составляло непомерную сумму. В этом году республика снова собиралась нанять его, но «только» за 10 000 флоринов (официально Флоренция не находилась в состоянии войны). Кроме того, по договору он должен был явиться на службу с пятьюстами пехотинцами. Наем кондотьеров относился к внешнеполитическим делам и находился в ведении Совета десяти (Dieci di Balia), при котором Макиавелли и состоял секретарем. Миссия была трудной; главным в этом деле было не рассориться с матерью кондотьера, чьи владения с крепостями Форли и Имола занимали стратегическое положение у границ Тосканы, а сама правительница имела в те времена прочные связи по всей Италии. Ему также предстояло выполнить еще одну, весьма прозаичную, но при этом первостепенную задачу: закупить боеприпасы. Часть из них Макиавелли приобрел в десяти километрах от Форли, в форте Кастрокаро, но этого было недостаточно, и он рассчитывал докупить остальное в Форли. Прибыв туда 15 июля, он застал в крепости посланника миланского дядюшки Катерины Моро, Джованни Казале, человека скрытного и лицемерного, который приехал в поисках наемных солдат для герцога, обеспокоенного тем, что от него один за другим отворачиваются его старые союзники, и в их числе папа римский и… Флоренция. Был и еще один повод для беспокойства: с севера вновь угрожали французы, вот-вот должна была начаться вторая Итальянская война. Переговоры проходили трудно: за неделю пребывания Макиавелли имел четыре беседы с графиней, по результатам которых он отправил четыре письма от 17, 18, 23 и 24 июля 1499 г. Эти беседы (как явствует из первого письма) сопровождались строгим ритуалом: сначала официальная аудиенция, на которую графиня являлась в костюме регентши, затем переговоры с секретарем Антонио Балдраккани. На всех встречах непременно присутствовал, не произнося ни слова, Казале. Макиавелли охватило беспокойство: Казале, пользовавшийся большим доверием графини, не отпускал ее ни на шаг («он может склонить колеблющийся ум куда захочет»), а тем временем из крепости уходило с каждым днем все больше солдат… Катерина забрасывала молодого дипломата написанными в успокоительном тоне и очень противоречивыми посланиями. Наконец сошлись на 12 000 флоринов жалованья для юного Оттавиано.

Казалось бы, дело было улажено. Однако в момент подписания договора безжалостная правительница Форли потребовала добавить в документ дополнительное и трудновыполнимое условие: Флоренция должна была взять на себя обязательство прийти ей на помощь при нападении кого-нибудь из ее беспокойных соседей: Макиавелли был уполномочен дать только устные обещания, и ей это было известно. Он вспыхнул гневом, немедленно откланялся и покинул город. Во Флоренции его никто не упрекнул за случившееся – республика вела переговоры со своим старым и куда более мощным союзником, Францией. Что до миланского дядюшки, враждовавшего одновременно и с венецианцами, и с французами, и с флорентийцами… его положение становилось все менее завидным, а альянс с его племянницей – все менее привлекательным. Как бы то ни было, Макиавелли запомнил навсегда этот урок беспринципности и коварства, хотя и сохранил к правительнице Форли уважение, которое не уменьшилось с годами. Тем самым он продемонстрировал черту характера, которая проявится еще не раз, – способность, находясь на государственной должности и выполняя дипломатические поручения, сохранять редкую по тем временам независимость ума.

К его возвращению во Флоренцию накопилось много работы, о чем его предупреждали еще во время пребывания в Форли. Дела в Пизе совсем не ладились. Отряды Паоло Вителли встали лагерем под мощными пизанскими стенами. 6 августа они обстреляли укрепления из пушек, обрушили их «на сорок саженей» и захватили важную часть фортификационных сооружений – бастион Стампаче (неподалеку от существующих по сей день ворот Порта-а-Маре). В Пизе началась паника, поговаривали о сдаче, некоторые жители покидали город. К всеобщему изумлению, Вителли не воспользовался своим преимуществом и отвел войска от стен города! Флоренция недоумевала. Синьория завалила его депешами с призывом идти на город. Некоторые из них, судя по записям в реестре, исходили от Макиавелли, однако дело не двигалось с места. Вителли медлил, в лагере распространилась малярия; он сам заболел, а начавшиеся проливные дожди никак не улучшили ситуацию. Во Флоренции это вызывало раздражение: всю вину за разорительную провальную политику возлагали на Совет десяти. Осада Пизы не могла продолжаться вечно. Надо было принимать крайние меры. Решили, что тут не обошлось без предательства, тем более что недолгое время Вителли состоял на службе у Пизанской республики. Во дворце Синьории состоялся совет; Макиавелли, как известно из его писем, [41]принимал участие в обсуждениях. Было решено вызвать Вителли в маленький городок Кашину, откуда поступали указания в лагерь осаждавших. Кондотьера заключили под стражу за то, что он изменил тактику без ведома Синьории. Его схватили вместе с братом Вителоццо Вителли, которому удалось бежать. Потом его привезли в Палаццо-Веккьо, [42]где пытали целый день. Вителли так и не сознался в предательстве, но тем не менее был без суда и следствия тут же обезглавлен. Во Флоренции народ не любил проволочек и применял энергичные меры, и потому гонфалоньер Гуаскони удостоился похвал за то, что без промедления завершил это дело. Надо сказать, что Паоло Вителли был одним из самых популярных в Италии кондотьеров. Человек достойный, он происходил из семьи правителей Читта-ди-Кастелло, оба его брата, Камилло и Вителлоццо, также стали известными кондотьерами. Конечно, Паоло не был добрым самаритянином: пленив пятерых венецианцев, которые воевали на стороне Пизы, он велел отрубить им кисти рук, повесить на шею и в таком виде отправил в осажденный город. По сути, его казнь относилась к издержкам профессии: так, в 1431 г. в ходе войны Венецианской республики с Миланом Венеция после битвы при Кремоне, не задумываясь, казнила прославленного кондотьера Карманьолу за то, что он «промедлил» с вступлением в бой. Надо сказать, что Карманьола долгое время служил герцогам Миланским Висконти. Можно ли в этих двух случаях говорить о предательстве? Нам трудно об этом судить, ведь Макиавелли жил в обстановке общего недоверия к наемникам, готовым в любую минуту, не колеблясь, переметнуться в лагерь противника. Однако, рассуждая о конце Карманьолы, он называет только одну причину его казни: «Карманьола был известен им как доблестный полководец – под его началом они разбили миланского герцога, – но, видя, что он тянет время, а не воюет, они рассудили, что победы он не одержит, ибо к ней не стремится, уволить же они сами его не посмеют, ибо побоятся утратить то, что завоевали: вынужденные обезопасить себя каким-либо способом, они его умертвили» («Государь», гл. XII). Таким же образом он объясняет и казнь Вителли: «Если бы он взял Пизу, разве не очевидно, что флорентийцам бы от него не отделаться? Ибо, перейди он на службу к неприятелю, им пришлось бы сдаться; останься он у них, им пришлось бы ему подчиниться» («Государь», гл. XII). Иными словами, рассуждая логически, есть только одно решение: убийство… Во имя того, что мы назовем, прибегнув к анахронизму, государством, в данном случае во имя города-государства – политической модели того времени.