Леон Верт - Сент-Экзюпери, каким я его знал…

«Ничего не жди от человека, если трудится он для насущного хлеба, а не ради собственной вечности…» И еще он упоминает о покое смерти и о «зиме вечности». Какой восхитительный образ – этот переход от холода смерти к «зиме вечности». Но, может, это нечто иное, а не только способ мыслить о невообразимом небытии и, воображая себя мертвым, наделять бесчувственный труп чувствительностью живого? Что это за вечность, которую Сент-Экзюпери предлагает человеку? Не противопоставляет ли он просто-напросто преходящим ценностям ценности духа, которые объявляют вечными, дабы уберечь их от превратностей эфемерной материи? С этим легко может согласиться лишь тот, у кого есть вера и для кого вечность – это божественное состояние, которое Господь дарует душам.

Правитель – это «ключ свода, средоточие царства и творец, связующий дробный мир…» Его порядок – это «единение, преодолевающее дробность…» Созидательный образ, который несет в себе Правитель, исходит только от Господа, минуя логические пути.

Но что это за Господь, который то предстает как высшее завершение, как последняя ступень иерархии, то предлагает и приказывает? Который то бог, сотворивший царство, то царство, сотворившее бога?

Пожалуй, это свергнутый бог. В «Военном пилоте» Сент-Экзюпери сожалеет о том, что люди утратили «чувство милосердия».

Однако Правитель наделяет Господа человеческим милосердием. «Милосердие моего царства – в сотрудничестве…» И это милосердие предназначено городу, а не Господу.

Между тем Правитель посещает лагерь беженцев. «Я оказываю уважение не им, – говорит он, – через них я воздаю уважение Господу…»

Этот бог недосягаем. На молитву он отвечает молчанием. Правитель внимает молчанию бога. Мы внимаем вечному молчанию божественности.

Правитель отвечает на это не холодным молчанием, а актом обожания, либо путем amor intellectualis. [20]

Этот бог, высшая несомненность, вовсе не такой сговорчивый, он не допускает удобное пребывание в вере и не довольствуется благожелательным одобрением. «Слишком просто сказать: Господь Бог важнее без зажигания свечей».

Но вот он – суровая муза, склонная к аллегориям: «Скульптура – это божественное провидение, застывшее в камне…»

Врожденное христианство, почитаемое христианство (Сент-Экзюпери часто говорил, что его цивилизация основана на христианских ценностях) смешивается с концепцией сурового царства, где дозорных, заснувших на посту, расстреливают.

Между тем Господь и Правитель – одно целое, и деяния Правителя – это воплощенные мысли Господа. Надо ли усматривать в «Цитадели» некую Политику, берущую свое начало в Священном Писании? Бог Сент-Экзюпери находится в центре множества пустых пород, откуда смерть не позволила ему его извлечь. Только он один мог бы сказать нам, является ли его бог богом или его бог – это Господь.

Признаться, один пассаж «Цитадели» меня немного удивил.

Я представлял себе Сент-Экзюпери, человека католической традиции и воспитания, втайне преклоняющимся перед католицизмом. Я воображал, что Правитель, введя католические атрибуты в свой церемониал, являющийся одной из основ царства, не станет выдвигать против него никакого разумного или диалектического возражения.

И что же, он с неожиданной резкостью отвергает откровение: «И только мы разграничили бы откровение и явление архангелов. Ведь в этом есть что-то от дешевого балагана».

Да не обвинят меня в намеренном искажении текста или в том, что я поддаюсь своим собственным предрассудкам. Чтобы лишний раз подтвердить безоговорочность своей дружбы, я всегда с удовольствием приписывал Сент-Экзюпери даже чуждые мне чувства и мысли. Но меня удивила неожиданность этого образа: «Дешевый балаган…»

И вот что не менее неожиданно: его неуловимый бог уже даже не бог философов. Это «связующий узел».

Но если этому небесному балагану придать буквальный смысл, то, значит, снова предать Сент-Экзюпери. Никому неведомо окончательное назначение этого образа и как он его осветил бы. И наверняка ему было бы горько, что такой образ, такую мысль публике представили в черновом виде.

Сент-Экзюпери не признает жалости в привычном ее понимании. Так, в коридоре поезда, где сгрудились несчастные эмигранты, он отвергает пустую жалость, которая на деле означает всего лишь отказ от ответственности. (Ибо любой человек в ответе за нищету или преступление другого человека.) «Здесь оскорблена не отдельная личность, а все человечество… Я не верю в жалость…»