Лоуренс Аравийский - Семь столпов мудрости

В один прекрасный день, когда мы перед наступлением полудня спешили укрыться в тени под скалой, ко мне подошел Мастур с сообщением о том, что южане оседлали верблюдов с намерением дезертировать из лагеря и вообще из движения. Страшно раздосадованный, я повернул свою верблюдицу кругом и направился к палатке Ауды. Он сидел на песчаном полу, доедая вареный хлеб, вместе со своей последней женой – красивой девочкой, коричневая кожа которой была раскрашена в синий цвет. Когда я внезапно ворвался в палатку, эта маленькая женщина, как заяц, выскользнула, откинув задний полог палатки. Усаживаясь на полу рядом с Аудой, я стал язвить по поводу того, что он – такой старый – остается таким же глупцом, как и все представители его расы, рассматривавшие процесс воспроизводства не как негигиеничное удовольствие, а как главное дело жизни.

Ауда возразил, ссылаясь на желание иметь наследников. Я спросил его, не находит ли он жизнь достаточно хорошей, чтобы благодарить своих случайных родителей за то, что они произвели его на свет, или чтобы эгоистично даровать такой же сомнительный подарок нерожденной душе.

Он защищался.

– Да, я Ауда, – твердо проговорил он, – и вы знаете Ауду. Мой отец (к которому Аллах был милостив) был хозяином гораздо более крупным, чем Ауда, и он восхвалял моего деда.

– Но, Ауда, мы гордимся нашими сыновьями и дочерьми, наследниками накопленного нами богатства, продолжателями нашей сломленной мудрости. С каждым поколением земля становится старше, а человечество все дальше уходит от своего детства.

Старик посмотрел на меня прищуренными глазами, со снисходительной усмешкой, и указал на своего сына, который, объезжая молодого верблюда, тщетно колотил его палкой по шее, пытаясь заставить вышагивать так, как это делают чистокровные породистые животные.

– Если Аллаху будет угодно, он унаследует мое богатство, но, слава Аллаху, не мою силу, и если он поведет себя неправильно, я подрежу ему хвост. Вы очень мудры. В этом я не сомневаюсь.

Результатом нашего разговора было то, что мне пришлось уйти и терпеливо ожидать дальнейшего развития событий. Мы наняли двадцать верблюдов, которым предстояло везти взрывчатку, и назначили выступление на завтра, через два часа после пролета турецкого аэроплана.

Самолет был чем-то вроде регулятора всей жизни гувейрского лагеря. Его ждали арабы, как всегда просыпавшиеся до рассвета; Мастур посылал невольника на вершину скалы, чтобы услышать шум мотора и не прозевать самолет. Когда приближался час его обычного появления, арабы бросали все дела и, беззаботно болтая, направлялись под прикрытие скалы, где каждый взбирался на облюбованный им выступ. Мастур посылал туда же своих невольников с кофе, жаровней и ковриком. Они с Аудой сидели в каком-нибудь укромном уголке, пока над перевалом не повисала монотонная песня мотора, вызывавшая всеобщее трепетное возбуждение.

Прижавшись спинами к каменной стене и притихнув, все ждали, пока противник безрезультатно кружил над странным зрелищем темно-красной скалы, облепленной тысячами ярко одетых арабов, подобно ибисам, гнездившимся в каждой щели на ее поверхности. Самолет сбрасывал три или четыре бомбы, в зависимости от дня недели. На серо-зеленой равнине после их разрывов поднимались клубы густого дыма, напоминавшие пирожные со взбитыми сливками и неподвижно белевшие в течение нескольких минут при полном безветрии, после чего они медленно истаивали и исчезали. Хотя мы и знали, что это нам ничем не угрожало, все же затаив дыхание слушали как громкий шум мотора над нашими головами перекрывал резко нараставший вой падавших бомб.

Мы с удовольствием расстались с пеклом Гувейры. Как только от нас отстал эскорт из мириадов мух, мы остановились: в самом деле, никакой необходимости торопиться у нас не было. Оба несчастных английских парня, что были со мной, мучились от этой жары, которой раньше не могли себе даже представить. Удушавший воздух железной маской покрывал наши лица. Я про себя не без восхищения отметил, что они старались даже не говорить об этом. Незнание арабского языка, казалось, делало их еще мужественнее: даже сами арабы вслух ругали непереносимую жару и духоту.

Уже под вечер мы двинулись дальше и остановились на ночь в густой тени тамарисковых деревьев. Этот привал был восхитительным: позади нас возвышалась огромная отвесная скала высотой, может быть, футов в четыреста, рдевшая на закате темно-красным цветом. Под ногами у нас на протяжении полумили с обеих сторон лежала запекшаяся глинистая почва цвета буйволовой кожи, твердая, отвечавшая на каждый шаг глухим звуком, как деревянная мостовая, и плоская, как поверхность какого-нибудь озера. На нижнем кряже с одной стороны поднималась роща коричневых стволов тамариска, отороченная скудной, запыленной зеленью, высушенной солнцем до почти серебристо-серого цвета. Ветер с устья реки шелестел травой, устилавшей долину, и выворачивал листья редких оливковых деревьев наизнанку, делая деревья какими-то бледными.