Кристоф Рехаге - Самый большой дурак под солнцем. 4646 километров пешком домой

Вечером я ищу комнату в гостинице, покупаю порцию жареных ростков рапса и звоню Джули.

– Юйцы – это китайский вариант Мюнстера! – заявляю я, поедая рапс.

Она смеется:

– Мюнстер? Понятия не имею. Это в Северной Германии, да?

– Ладно, ладно. Тогда пусть будет Нюрнберг. Юйцы – это китайский Нюрнберг!

– Почему же? Разве ты не сказал, что там все новое?

– Так же, как и в Нюрнберге! Все заново построенное!

– Но в Германии все это произошло во время войны! – В голосе Джули слышатся нетерпеливые нотки. – А у нас люди разрушают старинные постройки и в мирное время.

– Это связано со сменой взгляда на историю. – Мне нужно время, чтобы разобраться в воспоминаниях из курса истории. – На Западе история похожа на прямую линию, а на Востоке она представляется людям как круг. Одна династия сменяет другую, и все снова и снова повторяется…

– И поэтому китайские политики сносят старинные здания?

– В общем-то, если представить историю как круг, то становится не важно, древние ли это камни или нет.

Джули ехидно смеется:

– Ну, я не думаю, что люди предаются таким философским рассуждениям, прежде чем сносить старинные постройки. Проблема скорее в том, что в Китае все строится для того, чтобы побыстрее заработать на этом деньги.

В одном она абсолютно права: большую часть разрушений Китай устраивает себе руками своих же граждан. Когда на следующий день я подхожу к элегантно изогнутому мосту в родовом имении Чанг и останавливаюсь, чтобы полюбоваться им, я еще не знаю, что и это лишь жалкие остатки, сохранившиеся от былого великолепия. Только они и уцелели после разрушительного цунами двадцатого века.

Впрочем, и жалкие остатки выглядят все еще впечатляюще. Массивные зубчатые стены тянутся на сотни и сотни метров, а посередине – колокольня, в которой расположены входные ворота.

Все это напоминает мне Запретный город в Пекине.

– И это все принадлежало ОДНОЙ семье?! – спрашиваю я экскурсовода, когда мы проходим через ворота.

– Конечно, – гордо отвечает она, – раньше среди нас было очень много состоятельных людей. Торговая провинция Шаньси долгое время была самой богатой частью Китая!

– И колыбелью китайской цивилизации! – повторяю я слова уплетавшего равиоли человека в Шицзячжуане. Заметив, что ей очень приятно это слышать, я пытаюсь повторить относящуюся к этому поговорку, но сразу беспомощно путаюсь в словах:

– Китай последних тридцати лет вы найдете в… э-э-э-э… Шанхае? Последних ста… нет, пятисот… или даже тысячи… найдете в… Пекине?

Дружески болтая, мы прогуливаемся по родовому имению семьи Чанг, которое своей сетью улиц и домов, парками, холмами и озерами похоже более на город, чем на семейную резиденцию. Эти люди, очевидно, были сказочно богаты. Здесь имеется даже конфуцианский зал предков, где основателю семьи возведен ковчег для хранения мощей, на котором стоит бронзовый памятник. Мы стоим в полумраке перед статуей.

– Удивительно, что во времена Культурной революции это все не было уничтожено, – говорю я почтительным шепотом.

– О, да ты хорошо разбираешься! – хвалит экскурсовод. – Это, конечно, всего лишь копия статуи.

– А оригинал стоит в музее?

– А оригинал, увы, разрушен. Здесь было разрушено почти все, что было раньше. То, что мы видим сегодня, всего лишь жалкая четверть.

«Это – четверть?!»

– Верится с трудом, не так ли? – В ее голосе звучит гордость. – Сначала противостояние японцам, потом Культурная революция, и, наконец, архитектурная политика восьмидесятых…

Она вздыхает и замолкает, и некоторое время мы идем рядом молча. Потом мне в голову приходит мысль:

– А члены семьи Чанг? Где они теперь?

Ее ответ звучит неуверенно. Скорее всего она впервые задумывается над этим вопросом:

– Большинство из них живет за границей.

Я покидаю имение через запасный выход, проталкиваюсь среди стада овец и скоро оказываюсь на грязной дороге, ведущей на юг. Проходя мимо небольшой деревни, я краем глаза замечаю темно-красный отблеск. В восхищении я достаю свою камеру и подхожу ближе: огромная гора перца чили!

Я вспоминаю Джули. Как и все жители провинции Сычуань, она неравнодушна к острой еде и всегда смеется над слабаками вроде меня, которые судорожно глотают воздух, в то время как она наконец-то начинает получать удовольствие от вкуса.

Двое мужчин сгребают чили в кучу и упаковывают их в мешки. На мой вопрос, могу ли я их сфотографировать, они смеются. Старший сразу бросает свою лопату на кучу и позирует мне со стручком в руке. Стручок толстый, сочный и агрессивно светится. «Джули бы это понравилось!» – думаю я.