Йозеф Вестфален: Копия любви, или Аннулированное подозрение

- По мне этого не скажешь, но я, как баба, млел от баб, которые вели себя как сволочные мужики.

Ольга не давала себя убедить. Она считала, что тоскующие мужчины и ужасные женщины существовали всегда, и это не имеет никакого отношения к эмансипации.

Потом я заметил, что она пробегает глазами еще не готовые страницы. Ей было неудобно. Она не хотела выглядеть шпионкой. Она и не шпионила, но, разумеется, была любопытной. А мне боялся оказаться уличенным в неискренности. Должно быть, теперь из-за моей глупой лжи Ольга уверена, что она для меня не более чем эрзац Эрики. Все было не так, и я горячо запротестовал. Так горячо, что недоверие Ольги стало еще больше. Мне не понравилось ее недоверие, а ей - мое представление о том, что в ее подозрении о копии что-то таится.

Я замотал головой, но она все равно процитировала предложение, действительно написанное мною, которое врезалось ей в память: "Я проведу жизнь в поисках лучшей Эрики, женщины, лицо которой отражает внутреннюю жажду чувств, которая также сходит с ума от любви - но только с широкой душой".

Я поклялся Ольге, что, во-первых, оно устарело, а, во-вторых, это история, я писатель, в конце концов, разумеется, я не отказываюсь от щедрот, которые подкидывает мне реальность. Вероятно, я и впрямь думал как-то так, но теперь все изменилось. С тех пор, как я познакомился с Ольгой, сказал я искренне, воспоминания про Эрику уже бесследно исчезли, и нет больше ни запаха серы, ни пепла, ни сочувствия, ни ненависти, ни каких-либо других обугленных останков любви. Никто мне так не безразличен как эта фальшивка Эрика, эта слабачка, которую я считал сильной, пока был дураком, эта невыдержанная заводила, страсть которой иссякла, и оживить ее невозможно.

- Не говори о ней плохо, ты же ее любил, - сказала Ольга.

Едва я покаяно кивнул, она продолжила:

- Вот видишь! И во мне ты ищешь улучшенную модель Эрики, Эрику без ошибок в конструкции.

Ее приемы были ироничны, как у Нены, Нины, Нана, Нуны и Ноны, когда они заставали меня врасплох в меланхолической позе на краю кровати.

- Боюсь, что я не совсем отвечаю твоим представлениям, - заметила она, и посмотрела на меня так, словно собралась немедленно или вскоре уйти от меня навсегда. Мучения продолжались. Ольга цитировала дальше: "В ее сердце было темно и тесно. В темноте хорошо, но не всегда. Ты ведь тоже растение, тебе нужен свет, Я хотел бы жить в большом светлом сердце. Пусть черные жалюзи, не пропускающие свет, опускаются в нем, когда это необходимо."

Я взял другой тон:

- Да, это ужасно, китч чистейшей воды. Но Ольга, только китч в чувствах дает возможность написать хорошие тексты. Истина в китче.

Удержаться бы мне от афоризма, потому что Ольга ответила:

- Вот видишь! Я знала! Ты все еще любишь ее! А я только замена! Эрзац! Но учти - ненадолго!

Никакие интерпретации ничем бы не помогли. Она хоть и бегло просмотрела текст, но знала его очень точно. Я назвал в нем несколько джазовых композиций. "Sweet Substitute", "Exactly Like You", "Second Hand Love" пьесы, в которых певец или певица понапрасну искали милый эрзац или подобие разлюбившим. Все эти проклятые совпадения Ольга использовала против меня. Ей было жаль, что оригинал не она.

- Все люди разные! - крикнул я, все любови разные. Она не верила. Такие, как я, пишут всем женщинам одинаковые письма. Это утверждение не на шутку разозлило меня. Ибо я всегда придавал большое значение неповторимости чувств. Согласен, что многие женщины получали от меня открытки с одинаковыми видами, репродукциями или шутливыми карикатурами. Поскольку большинство из них жестокие и самовлюбленные, я - увы! - должен был дюжине-другой послать открытки с видом руины в итальянских прериях, на полуразрушенном фасаде которой влюбленный Ромео оставил трогательную сентенцию: "Bella ma non hai l'anima". Ты красива, но бездушна! Однако на другой стороне открыток я каждому бездушию из этих дюжин сформулировал индивидуальное обвинение.

Ольга так и не могла успокоиться. Она мне не верила, выступая против мужчин.

- Мужчины может и умеют сочинять стихи, - говорила она, - да, поскольку поэзия это ложь, но любить по-настоящему и страдать и писать женщинам чувствительные письма, этого они не умеют, и я не исключение.

Тут я дошел до крайности: позвонил в службу срочного обслуживания для студентов и попросил прислать германиста. Парень оказался настолько неинтересным, неостроумным, неизысканным и неначитанным, что я вопреки своей воле сунул ему в руку 20 марковую банкноту на обратную дорогу и прогнал его. Тогда мне прислали еще двух личностей подобной степени непригодности. Прогнав их обоих, я нанял частного детектива. На академиков не положиться, на студентов тоже, а уж на студенток и вовсе. Самые бессердечные женщины на свете - это студентки. Я их просто ненавижу. Всем им лет по 25, а души заскорузли. Будь то Херти, Пенни или Альди, каждая кассирша лучше знает, что значит страстно тосковать.