Гейвин Максвелл - Лети к своим собратьям, ворон

И только когда я привёл его обратно домой, начались трудности. Это было столкновение воли, и на разрешение его мне пришлось потратить более часа. Теко просто не хотел возвращаться к себе в вольер. Он устал, нагулявшись гораздо больше, чем за все предыдущие четыре года вместе взятых, и совершенно очевидно, ему большевсегосейчасхотелось свернуться в своих одеялах под инфракрасной лампой, но он ни за что не хотел опять добровольно становиться пленником.

Онснова и снова подходил к воротцам в деревянном заборе и просовывал мордочку между досок и всё что-то толковал тихим скулящим тоном, разговаривая то сам с собой, то обращаясь ко мне, но я не мог ничего поделать, чтобы убедить его зайти туда и закрыть за ним калитку. Времена уздечек и поводков давно прошли, действовать можно было только уговорами, и я уговаривал его, пользуясь всевозможными уловками. Каждый раз, как я его звал, он отвечал мне своим обычным приветливым тоном, но с некоторыми вариациями, которых я не слышал прежде, но в которых так же явственно, как и в членораздельной речи, слышались протест и упрёк. Тут же у ворот он валялся в траве и терся об неё, как это всегда бывало у него перед сном, я постоянно звал его, а Эндрю Скот сидел как часовой на крутом склоне холма над нами и чуть не сошёл с ума от орд грызущих его комаров.

Очевидно, надо было сменитьтактику, я перестал звать его, вошёл в его домик и сел к нему на постель под обогревательной лампой. Несколько минут спустя инициатива перешла в другие руки, теперь он всё настойчивей стал звать меня, а я не отвечал. В голосе у него зазвучали особые ноты, нечто среднее между писком и визгом, которыми щенок выдры зовёт родителей, которых не может найти. Он подходил всё ближе и ближе, в его голосе отчётливо прослушивался тревожный вопрос. Я упрямо молчал, и вдруг его мордочка заглянула в дверь. Вместо того, чтобы отпрянуть, как я опасался, теперь он, обнаружив меня, подскочил ко мне, воркуя от удовольствия и стал прыгать рядом, проделывая ритуал любви и дружелюбия, как будто бы мы не виделись с нимнесколько месяцев. Я поддался его настроению и проделал весь репертуар ласок, которые он познал ещё будучи щенком; я дул ему на мех, как если бы это была шерстяная перчатка в белый зимний день, брал в рот кончики его обезьяньих пальчиков и слюнил ему нос. Всё это хорошо, - думал я, пока его тяжёлое гибкое тело ползало по мне и возилось рядом, - но как мне отсюда выбраться самому, надо придумать какую-то уловку, чтобы он не утратил ко мне доверия. Но я совершенно не рассчитал ситуацию; он был совсем как ребёнок, который едва подавляя зевки, утверждает, что спать ещё слишком рано, но если родитель хорошенько завернёт его в одеяло, то мгновенно уснёт. Теко лежал в постели, он получил все причитающиеся ему пожелания спокойной ночи, и вряд ли бы вышел отсюда, если бы я снова позвал его. Моя осторожная попытка крадучись удалиться была совершенно излишней, теперь он был занят лишь тем, как бы поудобнее улечься спать. Он нашёл такое положение ещё до того, как я закрыл за собой калитку.

Я добился, по крайней мере, части того, о чем мечтал в тот бурный осенний вечер год назад. Восстановил хоть в некоторой степени свободу и довольство жизнью этого существа, которое когда-то было моим другом в Камусфеарне, и ни он, ни ябольше не чувствовали себя пленниками. С того дня, как я сводил его к водопаду и к островным пляжам из белого песка, наблюдая, как он плавает в прозрачной, как стекло, воде во время отлива, я вновь стал воспринимать цвета и краски пейзажавокруг Камусфеарны.

Через неделю после полного восстановления отношений с Теко я стал понимать, что не смогу полностью восстановить своё отношение к Камусфеарне, если не воссоздам подобных же связей с Эдаль. Я не знал, возможно ли это, но готов был пойти на многое, чтобы выяснить. Пять с половиной лет её не касалась рука человека, пять с половиной лет она не выходила за пределы своего тесного вольера. Никто не понимал, чем вызваны взрывы гнева и ярости, которые периодически нарушали длительные периоды хорошего настроения и миролюбия. Но всё же это было так, она нанесла людям серьёзные травмы, и, наконец, в начале 1962 года перепугала даже Джимми Уатта, загнав его на потолочные балки в его собственной комнате и долгопродержала его там, в ярости визжа, если он пробовал там пошевелиться. С тех пор суматоха в Камусфеарне со всеми перипетиями в жизни её многочисленных обитателей не давала мне возможности попробовать восстановить с ней отношения.