Милорад Павич - Хазарский словарь

- Баал халомот! - воскликнул раби Папо, когда они дошли до этого места в бумагах Коэна.- Не бредит ли он? - Я думаю иначе, - отвечал Нехама и загасил свечу.

- Что ты думаешь? - спросил раби Папо и загасил светильник, причем души прошептали каждая свое имя и исчезли.

- Я думаю, - ответил Нехама в полной темноте, такой, что мрак комнаты смешивался с мраком его уст, - я думаю, что ему больше подойдет - Землин, Кавала или Салоники?

- Салоники, еврейский город? - удивился раби Папо. - Какой может быть разговор об этом? Его нужно сослать в рудники в Сидерокапси!

- Мы отправим его в Салоники к его невесте, - заключил второй старец задумчиво, и они вышли, не зажигая свет.

Так на судьбе Самуэля Козна была поставлена печать. Он был изгнан из Дубровника и, как можно понять из донесения жандармов, простился со своими знакомыми "на день святого Фомы-апостола в 1689 году, когда стояла такая засуха, что у скота линяли хвосты, а весь Страдун был покрыт птичьими перьями". В тот вечер госпожа Ефросиния надела мужские брюки и вышла в город, как любая женщина. Коэн в тот вечер последний раз шел от аптеки к палаццо Спонза, и она под аркой у Гаришта бросила ему под ноги серебряную монету. Он поднял монету и подошел к ней, в темноту. Сначала он вздрогнул, думая, что перед ним мужчина, однако стоило ей до него дотронуться пальцами, как он сразу же ее узнал.

- Не уходи, - сказала она ему, - с судьями все можно уладить. Только скажи. Нет такой ссылки, которую нельзя было бы заменить недолгим заключением в береговых тюрьмах. Я суну кому надо несколько золотых эскудо в бороду, и нам не придется расставаться.

- Я должен уйти не потому, что я изгнан, - ответил Коэн,для меня эти их бумаги значат не больше, чем птичий помет. Я должен идти, потому что сейчас крайний срок. С детства я вижу во сне, как во мраке бьюсь с кем-то на саблях и хромаю. Я вижу сны на языке, которого я не понимаю наяву. С первого такого сна прошло двадцать два года, и наступило время, когда сон должен сбыться. Тогда все станет ясно. Или сейчас, или никогда. А прояснится все только там, где я вижу себя во снах - в Царьграде. Потому что не напрасно мне снятся эти кривые улицы, проложенные так, чтобы убивать ветер, эти башни и вода под ними...

- Если мы больше не встретимся в этой жизни, - сказала на это госпожа Ефросиния, - мы встретимся в какой-нибудь другой, будущей. Может, мы лишь корни душ, которые прорастут когданибудь. Может, твоя душа носит в себе, как плод, мою душу и однажды родит ее, но до того обе они должны пройти путь, который им предопределен...

- Даже если это так, то в том будущем мире мы не узнаем друг друга. Твоя душа-это не душа Адама, та, которая изгнана в души всех следующих поколений и осуждена умирать снова и снова в каждом из нас.

- Если не так, то встретимся как-нибудь по-другому. И я тебе скажу, как ты меня узнаешь. Я буду тогда мужского пола, но руки у меня останутся такими же - каждая с двумя большими пальцами, так что обе могут быть и левой и правой...

С этими словами госпожа Ефросиния поцеловала Коэна в перстень, и они расстались навек. Смерть госпожи Лукаревич, которая последовала вскоре и была так ужасна, что даже воспета в народных песнях, не могла бросить тень на Коэна, потому что он в то время, когда госпожа Ефросиния умерла, и сам уже впал в свое оцепенение, в сон без возвращения и пробуждения.

Сначала все думали, что Коэн отправится в Салоники к своей невесте Лидисии и там на ней женится, как и рекомендовала ему еврейская община в Дубровнике. Но он этого не сделал. В тот вечер он набил трубку, а утром выкурил ее в стане требиньского Саблякпаши, который готовился к походу на Валахию. Так Коэн вопреки всему направился в сторону Царьграда. Но он туда никогда не попал. Очевидцы из свиты паши, которых подкупили дубровницкие евреи, предложив им растительных красок для льна за то, что они расскажут им о конце Коэна, говорят следующее:

В тот год паша направлялся со своей свитой на север, а облака над ними все время летели на юг, будто хотели унести их память. Уже одно это было плохим знаком. Не спуская глаз со своих собак, они неслись через пахучие боснийские леса, как сквозь времена года, и влетели на постоялый двор под Шабацем в ночь лунного затмения. Один из жеребцов паши сломал ноги на Саве, и он призвал своего смотрителя кладбища лошадей. Коэн, однако, спал так крепко, что не слыхал, как его зовут, и паша ударил его кнутом между глаз с оттяжкой, будто тащит воду из колодца, и гривны на его руке зазвенели. Коэн в тот же миг вскочил и бегом отправился выполнять свои обязанности. После этого события следы Коэна на некоторое время исчезают, потому что из лагеря паши он уходит в Белград, который тогда находился в руках австрийцев. Известно, что в Белграде он посещал огромный трехэтажный дом турецких сефардов, наполненный сквозняками, которые свистели по всем коридорам... Он остановился на старом постоялом дворе, в одной из его сорока семи комнат, который принадлежал тамошним немецким евреям по фамилии Ашкенази, и тут нашел книгу о толковании снов, написанную на ладино - испанско-еврейском языке, на котором говорят евреи в странах Средиземноморья...