Виталий Храмов - Сегодня – позавчера

Школа стояла без крыши, зияла провалами окон и дверей. Одни стены. Палатки медсанвзвода разворачивали с восточной стороны школы, под прикрытием её кирпичных стен. Раненых оказалось много. И наших, и дивизии. Нас встретил счастливый Степанов, с шеей, замотанной бинтами. Обнял каждого. Оказалось, осколок чиркнул по броннику и вскрыл кожу на шее, как скальпелем. Рана не опасная, но крови натекло много.

– Спас меня твой доспех, Виктор. Если бы не он – осколок бы мне хребет перебил.

– Как и меня спас. В сердце этот урод мне выстрелил. Обезглавлена была бы рота в первом же бою. Кто команду принял?

– А я и не отдавал. Перебинтовали меня, до конца добегал. Сейчас вот на мосты людей поведу. Сам-то как?

– Каком кверху! Хреново мне. Два раза умереть успел. Сначала танком задавили, потом застрелили.

– Выжил, и слава богу! Потом поговорим. Побежал я!

– Беги, беги!

Раненых всё подносили и подносили. И сами подходили. Девчонки уже с ног сбились. Я присел на обломок стены школы, отхлебнул из фляги, передал Мельнику – тот тоже отхлебнул, но скупо. Крякнул, зажмурился, погонял коньяк по рту, проглотил. Зажмурился, как кот – довольный.

– Райский напиток. Только дитю не давай – крылья у него отрастут – улетит.

Кадет обиделся. Свалил мою амуницию у стены, пошёл помогать палатки ставить. Я хотел отругать Мельника, но отхлебнул ещё, закурил, откинулся на стену. Не открывая глаз, сказал:

– Немца сдай, найди старшину, поторопи. Надо наладить сбор трофеев. Особенно меня интересует техника, топливо, пулемёты, автоматы, боеприпасы к ним и гранаты. И всё сделать срочно, пока не растащили. У нас пулемётов мало, а МГ – тяжёлая машинка, но убойная. И винтовочные патроны подходят.

Я так и уснул, сидя. Мельник накрыл меня, вытряхнул трубку, сунул мне в карман.

– Пошли, немчура поганая, чего вылупился? Я тебе за такого человека кишки сейчас на кулак намотаю, тварь. Это надо – Медведя из строя вывел. А если бы убил – я тебя бы бритвой, как балык, бы строгал, по миллиметру.

Он так и увел немца, ворча. Как будто немец понимал его угрозы.

Меня растолкали. Я с трудом открыл глаза и столкнулся с внимательным и тревожным девичьим взглядом.

– Товарищ старшина, пойдёмте, вами займёмся.

Я потряс головой и чуть не упал при этом. Она меня удержала.

– Тяжёлых в медсанбат отправили?

– Да, уже всех обработали и отправили на грузовике сразу на станцию. Пойдёмте. Вас надо срочно оперировать – все бинты промокли.

– Как тебя зовут, красавица?

– Ксюша.

– Ксюша? Пойдём, Ксюша. Не надо, я сам. Нет, я нормальный. А ты знаешь, про тебя песня есть. Слушай:

Пропел я ей хриплым голосом. Отхлебнул ещё из фляги. Мимо меня ехали наши «мухоморы». Подошла артиллерия. Теперь мы дадим немцу прикурить!

Меня завели в палатку, уложили, включили лампу. Лицо в белой шапочке и маске склонилось надо мной. Бездонные карие глаза, чёрные брови.

– Как вы себя чувствуете? – спросил молодой женский голос. Хотел нагрубить в ответ, но осёкся – был бы передо мной мужик – выматерился бы.

– Было бы хорошо – не встретились бы.

Холодный предмет прошёлся по груди, стяжка бинтов ослабла.

– Анестезию, – сказала врач сквозь маску.

– Побереги анестезию для тяжелых. Мне лучше дай флягу. Там, в боковом кармане брюк.

– У нас достаточно лекарств.

– Их никогда не бывает достаточно. Сегодня был только первый бой. И он ещё не закончен. А дня через два-три нас окружат, и вообще о снабжении можно будет забыть. Сейчас меня пожалела, а послезавтра будешь ноги отпиливать на живую. Побереги.

– Как вас зовут?

– Меня не зовут, я не Снегурочка, я сам прихожу. Это шутка. Витя я.

– Шутишь? Значит, жить будешь. А фамилия?

– Из-под этой маски обращение по фамилии будет оскорблением. А помирать я передумал. Меня и так сегодня танком задавили, застрелили, но я не помер. А уж под такими прекрасными глазами умирать и вовсе стыдно.

– Ну, тогда терпи, Витя!

Я зажмурился. И началось! Она долго ковырялась у меня в груди. Сначала пулю вытащила – она о таз звякнула, потом что-то там ещё ковыряла, рану чистила, наверное. Потом шила. На живую. Сам просил. А я зубами скрипел. И боялся сознание потерять или заорать. Вот, наконец, свежий шов облили чем-то (судя по шипению – перекисью), стали бинтовать.