Борис Давыдов - Московит

– Но, проше князя, этот… московит, – не удержался я от толики яда – хорошо усвоил полученный урок. Всего через несколько лет, создав заново армию и обучив ее, он наголову разбил Карла под Полтавой.

– Под Полтавой… – как зачарованный, повторил Вишневецкий. – Это же мое владение! Всего два года прошло, как я захватил этот городишко! Представьте, тамошние олухи вздумали мне сопротивляться и перечить: мол, никто над нами не властен, имеем Магдебургское право… Ха! Право князя Яремы – вот это право! Уж я им это объяснил – на их же спинах… Но продолжайте, продолжайте, прошу! Каким это чудом шведов занесло в мои владения?!

…Я (поверьте, не из злорадства, а единственно лишь ради исторической правды) вкратце описал малодостойное поведение Августа, заключившего сепаратный мир со шведами и фактически бросившего союзника на произвол судьбы. Потому-то Карл и рискнул так глубоко вторгнуться на вражескую территорию, не опасаясь за свой тыл! Вслед за этим, естественно, речь зашла о Мазепе…

– Иудино племя! – негодующе цедил сквозь зубы князь. – Зрадники! Верность слову, честь – для них пустой звук. Лишь бы свою выгоду соблюсти, а в походе – грабить да пьянствовать! Сколько раз бунтовали, а потом, валяясь в ногах, покаянно молили о милости… И что же? Их прощали, и все повторялось по новой… Нет, я не хочу обвинять всех огульно, даже среди запорожцев попадались честные люди. Но этот Мазепа явно не из таких! И что же, московитский царь верил ему?

– Верил, пресветлый княже… А жалобы и доносы считал вражескими кознями и поклепом. Например, велел выдать двух жалобщиков – Кочубея и Искру – на расправу тому же Мазепе…

– Глупец! – презрительно фыркнул Иеремия.

Я не стал уличать Вишневецкого в нелогичности и противоречии – ведь сам же минуту назад твердил, что поляки принимали на веру «покаяния» мятежников. Как говорится: «Начальство не ошибается, начальство имеет разные варианты…» Просто рассказал о том, как Мазепа, раздумывая, не слишком ли рискованно переходить на сторону шведов, тянул время, прикинувшись тяжелобольным, обманывая царского любимца Меншикова. Как все-таки решился и прибыл к Карлу. Как Меншиков, узнав об этом, стер с лица земли гетманскую «столицу» – Батурин… Вишневецкий, выслушав, одобрительно кивнул:

– Вот это всецело одобряю, хоть Меншиков и московит! Щадить изменников в военное время – верх глупости. А что попутно гибли невинные… Лес рубят – щепки летят!

Я решил не упоминать, какому историческому персонажу приписывали эту фразу, и продолжил «лекцию»… Черт, во рту уже пересохло! Может, набраться наглости и попросить воды или вина? Раз сам никак не догадается… Ладно, потерплю! Дело того стоит.

После рассказа о славной Полтавской виктории я особо упомянул великодушие Петра, удержавшегося при встрече с незадачливым «союзником» – Августом Сильным – от вполне справедливых упреков.

– Проше ясновельможного князя, он так и сказал: мол, понимаю, что брат мой Август вынужден был так поступать отнюдь не по собственному желанию, а лишь повинуясь злой судьбе. И это несмотря на то, что на его боку висела знаменитая шпага! С которой пристыженный Август не сводил глаз…

– Что за шпага? – тут же заинтересовался Иеремия.

– Перед заключением союза против Швеции Петр и Август поклялись друг другу в верности. И обменялись подарками. Царь преподнес «брату своему» шпагу, украшенную драгоценными камнями. А Август, когда Карл XII вынудил его подписать сепаратный мир, передал этот подарок какому-то шведскому генералу, а уж от него шпага попала к Карлу… Кстати, шведский король был небольшого роста и довольно хрупкого сложения, так что она была для него великовата! – улыбнулся я. – Ну а на поле под Полтавой, в числе прочих трофеев, ее подобрали и вернули Петру… Так что Август в тот день явно чувствовал себя не в своей тарелке!

– Позор! – сверкнул глазами князь. – Так унизиться! Так запятнать свою честь! Да еще перед презренным московитом! Проше пана, я вовсе не хочу вас обидеть… А что было дальше?

…Быстро проскочив несколько последующих десятилетий, о которых мало что помнил, я перешел к разделам Речи Посполитой. Рассказал о Суворове, о Тадеуше Костюшко, о Екатерине Великой и Павле Петровиче… Князь был потрясен так, что лишь чудом удержался от слез.

– Великое государство… – шептал он трясущимися губами. – Лежало от моря до моря, нагоняло страх на любого недруга! И вдруг… Как самый захудалый хутор последнего нищего шляхтича… разделили меж собою… Напрасны жертвы, напрасна былая доблесть… О Езус! Какую боль причинил мне пан этим рассказом! Но, надеюсь, это было лишь временно? Не могу поверить, чтобы мои собратья смирились с таким позором!