Виталий Храмов - Катарсис. Наследие

Произошел раскол. Людей, даже – семей. Зуб – налево, Жалея – направо. Синька, ее брат, все циркачи и Стрелок – тоже налево. Крестоносцы и егеря – к ним. Они знают, что такое честь. Предал, пожалел – иди, вскройся.

Белый подождал, пока народ определится, подошел к кучке жалостливых. И в лицо Матери Милосердия стал говорить:

– Игрек вас учил, но вы, глупые бабы, все перепутали. Он вас учил, что не надо спариваться с кем попало, чтобы не нахвататься болезней постыдных, вы приняли обет целомудрия, отказавшись от главной своей цели – продолжения Жизни. Он учил милосердию? Меня Старик учил справедливости! Они бросили вас! Им было едино – выживете вы или нет! Он вас и в бою предаст. Я его поставлю в строй, а он посчитает, что он лучше знает, где ему сражаться. Он сбежит, а другие будут убиты в открытую спину! Молчать, осел! Ты достаточно наговорил! Ты достаточно предал! Нас, тех, с кем пошел спасаться! Твои слова, твоя судьба – мне не интересна! Сейчас я говорю для тебя, будущая настоятельница Оплота Милосердия! Один из них – сбежал прямо к Змеям! Жизни почти двух десятков разумных – цена твоему милосердию!

На Матерь Жалею было больно смотреть. Такую важную и степенную матрону отчитывали, как нашкодившую девчонку. Да и она так и выглядела – жалко.

– Теперь Змеи знают, сколько нас, куда мы идем, зачем мы идем. Они нас будут ждать. Все наши жизни – цена милосердия. Этому учил тебя Игрек? Игрек, не совершивший ни одной ошибки! Наказавший всех своих, всех наших врагов! Врагов, о которых мы даже не знаем! Этому он тебя научил, женщина? Или это ты – плохая ученица? Старик и меня научил милосердию!

Одним слитным движением командир выхватил свой меч и разрубил кожевника надвое. Резко взмахнул мечом, стрясая с него кровь.

– Вот – милосердие. Он отмучился. Он не станет Бродягой. Такому милосердию научил меня Старый! С сего момента ко всем, кто решит, что он лучше меня знает, как правильно, кто усомнится в моем праве, я буду проявлять такое же милосердие! Я все сказал! Я прощаю лишь однажды. Его я уже один раз простил. И вас, всех, прощаю. Первый, но и в последний раз!

Вся группа, пожалевшая кожевника, сжалась. Гадкий Утенок повернулся к другой группе, встретил удивленные глаза любимой, одобряющие глаза Пятого, взгляд Сбитого Зуба, сразу спрятавшего глаза.

– Зуб! Мы уже опоздали! Мы уже мертвы! Строй это стадо! Вперед!

Пятый направил своего коня в Пустошь. Это горожан Пустошь пугает. А для Пятого она – пустое пространство. Ему, свободно гуляющему по Гиблому Лесу, привыкшему к его насыщенности, пусть скверной, но – жизни, Пустошь была пустой и безграничной. Предсказуемой и неопасной, потому немного опьяняющей своей безграничностью, ощущением свободы, безбрежности и безмятежности.

Людей Пятый боялся много больше, чем скверны и ее порождений. Особенно – некоторых, которые, казалось, насквозь знакомы, а потом оказывается, что ты их совсем не знаешь.

Пятый думал о Белохвосте. И лишь часть его сознания воспринимала окружающее. Пустошь была так безмятежна, что ее унылое однообразие и спокойствие помогало юноше думать.

Задумка с «бунтом» вышла боком. Стала совсем не тем, чем ее задумал Пятый. Да, было подозрение, что у них в отряде завелся «сверчок». И прибился он – от «ополченцев». Больно уж легко Змеи завоевали тут все. Без скользких полозов тут не могло обойтись. Именно для него, для «дятла-стукача», был показательно раскрыт «план пути», организован «исход» недовольных. Но все ушедшие погибли. Стали думать на егеря… Пока не нашли и его тело, в окружении костей нежити.

Получается, напрасно они «взбаламутили» людей. Два десятка напрасных смертей. А это – грех. А за грехи придется заплатить. Таков закон Мироздания. Старый этот закон называл «кармой». Не «кормой», как думал выросший на море Серый, не той «кормой», которой Андр называл место, на котором сидел, а – «кармой».

Пятый тяжело вздохнул. Но еще больше, нет, пока – не пугал, а сбивал с толку, именно его друг и соратник – Серый. Пятый не узнавал его. И с каждым днем все больше недоумевал. И даже, да что уж перед самим собой? Пятый даже был напуган этой казнью милосердием. Не самой казнью. К смерти Пятый привык. К этой логической подводке. К этой показательности. К холодной, бесчувственной, расчетливой жестокости. Бесчеловечной. С каждым словом, с каждым отдельным словом и фразой Серого он был согласен. Но все вместе – бросало в дрожь. Он также мог зарубить Пятого или Жалею. Тем более что он ей уже вынес «предупреждение».