Юрий Гамаюн - Отрок. Перелом

Зато остальные ратнинцы этой радости отнюдь не разделили. Во-первых, никто не испытывал восторга от мысли, что вопящих по ночам тварей прибавится, а во– вторых, безобидная заморская диковина в глазах жителей села из разряда просто никчемной, но в общем-то обычной животины, мгновенно и необратимо превратилась в существо таинственное и даже мистическое. Если раньше при виде нее многие просто плевались, то теперь стали креститься. Кое-кто даже поговаривал, что надо бы это дьявольское отродье изловить и сжечь. Ну, или хотя бы святой водой как следует окропить.

Этим бы, вероятно, дело и закончилось, если бы не заступничество отца Михаила, прекрасно знакомого, как выяснилось, с кошачьим племенем и питавшего к нему расположение еще со времен своей жизни в Византии. В очередное воскресенье священник даже прочитал короткую проповедь, посвященную защите Рыськи и ее соплеменников, укорив ратнинцев за их суеверный страх перед безобидной тварью Божией и призвав паству к милосердию. А вдова Алена с тех пор стала ежедневно демонстративно выставлять рядом с порогом храма плошку с молоком специально для Рыськи, заимевшей с некоторых пор обыкновение наведываться на церковный двор, как будто нарочно опровергая все нелепые и возмутительные слухи о ее принадлежности к бесовскому племени.

Но всех подозрений с кошачьего племени это не сняло: слухи и пересуды прочно связывали заморскую животину со всем непонятным и таинственным, что время от времени происходило в округе. Загадочное исчезновение из закрытых погребов молока, сала, масла и сметаны, и раньше случавшееся, но относимое за счет мышей, хорьков и собак, кое-кто стал теперь приписывать исключительно кошкам.

К тому же за все время пребывания в Ратном Рыськиного «жениха» никто так и не смог толком разглядеть. Наглость и неуловимость пришельца, а главное, безразличное высокомерие ко всем жителям села, от хорьков до людей включительно, рождало у некоторых не раздражение, а злость и азартное желание отловить наконец эту редкую, как в прямом, так и в переносном смысле, скотину.

А уж бабы, судача у колодца, чего только не придумывали о Зверюге, как с легкой руки все того же Корнея прозвали кота в селе. И то, что его наслала на село обиженная за что-то Нинея, и нечисть лесная им обернулась, чтобы их, честных христиан, баламутить. Даже погибшего куньевского волхва вспомнили. Самые же отчаянные намекали на Юльку и Настену.

А уж какое раздолье было тут для языков сельских сплетниц, особенно Варьки и Верки! Каких только историй не наслушался от жены Фаддей, хоть и привыкший к бурному воображению своей благоверной, и знавший прекрасно, что все, ею сказанное, надо делить если не на десять, то по крайней мере на пять, но все-таки невольно заразившийся от нее подозрениями насчет заморской твари. Ну, поп, может, и прав, и ничего бесовского в том Зверюге и нет, тут Чума судить не брался, а вот то, что в закрытом погребе сметана убывает иной раз чуть ли не из-под носа… Не-ет, тут святой водой не поможешь, тут надо за дрын браться!

Варька еще с утра заподозрила неладное: уж очень необычно вел себя сегодня Фаддей. Она и упомнить не могла ничего подобного, но лезть с расспросами не решалась. Тем более, все так удачно вышло: вместо того, чтобы за бабью дурь послать жену подальше, ее благоверный с первых слов неожиданно поддержал предложение определить Снежанку в учебу к лекарке. А ведь, чего греха таить, она и сама сомневалась, не пустая ли блажь пришла ей в голову? Небывалое ведь дело! А он будто только того и ждал. И Настена раньше не брала никогда учениц, и между собой у них всякое случалось, а тут чуть не сама выпросила Снежанку в учение. Варвара радовалась за дочь, так радовалась, что и сумрачная физиономия мужа ее не особо огорчала. Ну, подумаешь, скажет чего! А что за брагой потянулся, так по такому делу и не жалко! Брага, правда, крепкая, без хорошей закуски муж назавтра не работник. Надо было поставить на стол побольше мясного и приготовить рассолу.

С этими мыслями и отправилась она к погребу – окорок принести да капусты квашеной из бочки набрать. А что? Ничего не скажешь, заслужил Фаддей ласку и уважение, пусть теперь хмельным в свое удовольствие побалуется и поест от души!

До сумерек было еще далеко, но солнце уже пригасило яркий дневной свет, когда Варька, привычно бормоча что– то себе под нос, открыла дверь в погреб и остолбенела: на нее в упор, казалось, прямо из стены, нахально уставилась пара огромных янтарно-желтых глаз. Глаза неторопливо мигнули, и тут же воздух разорвал протяжный бабий вопль, слышный, наверное, по всему Ратному. Еще через мгновение в стену, из которой таращился этот морок, полетела подвернувшаяся под руку крынка. Глаза мявкнули дурным голосом и исчезли, а Варька, продолжая голосить, попыталась развернуться и вырваться на свободу, но при этом совершенно упустила из виду, что дверь погреба заканчивается гораздо ниже ее лба, и с разгону крепко приложилась о притолоку.