Олег Готко - Чёрная звезда заката

Я иду мимо и вдруг замечаю боковым зрением невнятное движение в одной из них. Притормозив, оборачиваюсь в надежде увидеть… Кого, как ты думаешь? Обезьяну, бегемота? Кого угодно, но только не то, на что натыкается взгляд.

Зеркало…

Такая шутка, думаю, уместна в тюрьме, в комнате для свиданий. Заключённые отражения могут требовательно смотреть на… Кого? На отражения родственников, адвокатов? На кого угодно, ведь в нашем положении выбирать не приходится…

– Вера. – Холодная до синевы рука снова протягивается ко мне из-за спины.

Я оборачиваюсь. Взгляд посла из потусторонья не изменил выражения. Поневоле восторгаясь её дипломатической выдержкой – трудно сохранять статус-кво в столь неподходящем для раутов месте, как зверинец, опять пожимаю эту руку.

Вера пускает ритуальную слюну и поворачивается спиной, явно собираясь снова оставить меня в одиночестве. И тут я замечаю, что клетка открыта. Простая и ясная мысль приходит в голову мгновенно – именно в этой клетке и находится посольство той действительности, которую с такой редкой деликатностью и ненавязчивостью представляет женщина. Иначе на кой чёрт там такой предмет роскоши, как зеркало? Мне хочется дать ей понять, что я не дурак.

– Эй! – окликаю я удаляющуюся сутулую спину.

Уборщица оборачивается, не выражая удивления, быстро приближается ко мне и протягивает руку:

– Вера.

– Ты здесь живёшь, да? – неуверенно произношу я, в который раз пожимая руку, ничуть не ставшую теплее оттого, что она вынула её из кармана потрёпанного пальто с нелепым каракулевым воротником.

Водянистые, остекленевшие после неизвестного катаклизма, выбросившего Веру из родной реальности, глаза никак не реагируют на мою догадку. Можно бы ещё раз восхититься удивительной выдержкой, но я не успеваю. Женщина вдруг поворачивается лицом к зеркалу в клетке и протягивает руку сквозь ограждение:

– Вера.

Эта сцена завораживает. Не знаю, как бы мне удалось выйти из транса, если бы она не обернулась ко мне морщинистым испитым лицом, где выражение требовательности сменилось беспомощным недоумением.

– Вера, – плаксиво пищит юродивая. – Вера, Вера…

Я бегу прочь из зверинца, а её имя несётся мне вслед, словно призывы муэдзина, доказывающего, что не осталось ничего, кроме веры. Оно перестаёт звучать лишь спустя какое-то время, но я не могу поручиться, что это случилось не потому, что ей не пожало руку отражение…

Клетка с открытой дверцей ещё и теперь иногда мерещится мне. В витринах гастрономов, в окнах автобусов… Словом, везде, где могут распахнуться двери. Теперь я знаю, зачем в клетке зеркало и для чего в пустом зверинце уборщица, но не скажу, потому что это каждый должен понять для себя сам.

Бог тоже спит, и во сне мы приближаемся к нему, создавая кошмары по образу и подобию тех, среди которых просыпаемся, – заканчивал Гончар и заключал: – Спать или не спать – вот в чём вопрос. На диво реальный, да…»

Ему не нужно было быть профессиональным толкователем снов, чтобы отыскать смысл в этом кошмаре. На основе таящегося в душе опыта бывшего воспитанника кадетского корпуса нетрудно было прийти к выводу, что происходящему его придают декорации, а мысль сама по себе лишь продукт стечения времени и обстоятельств.

Следствием игры ума творца стал замысел триптиха «Последний медведь». Уйдя из театра, Михаил устроился в цех покраски автомобилей – так легче было доставать краски. Первая часть являлась почти копией известной картины И.И. Шишкина «Рубка леса» и имела название «Обрубленные корни». Он лишь убрал мужиков-лапотников, придал пеньку на первом плане другой ракурс, загнал в него топор и залил спил кровью. На поваленном дереве, падающем, как известно, от пенька недалеко, он посадил измождённого медведя в нелепом цирковом наряде, в ногах которого корчилась лиса с перебитым позвоночником как символ несоблюдения техники безопасности на лесоповале.

Задний план Гончар оставил без изменений не без тайного умысла – это должно было внушить ценителю живописи на уровне подсознания, что в советской тайге мишка давно не хозяин. Более того, он поначалу даже хотел сделать зверя белым, дабы намекнуть на его дальнейшую судьбу эмигранта, но старый друг Арап тонко подметил, что это уже будет не медведь, а «белая ворона». Такое восприятие образа противоречило бы общему замыслу, и косолапый остался бурым.

На второй части тайгу сменил смешанный лес Восточноевропейской равнины. Тот же медведь продирался сквозь густой подлесок, и ягоды малины были каплями крови на клочьях его шерсти и ошмётках ненавистной цирковой одежонки, которую сдирали колючие ветки родины. Багровый шар тонущего за опушкой солнца бил ему в глаза и окрашивал лес в цвет опасности, от которой бежит зверь. Картина выражала авторское видение будущего и называлась просто: «Топтыгин уходит на Запад».