Тата Олейник - Продавец басен. Альтраум II

– А если я кого зарежу и честно признаюсь – мне тоже ничего не будет? Он не честно признавался, он просто к тебе как пиявка присосаться хочет в надежде еще как-нибудь за твой счет налакаться. Что я, эту публику не знаю что ли? Они тоже всюду одинаковые! Иди-иди, я сказала, нам такой слуга нужен, как блохи на собаке!

Но в конце концов мы все-таки договорились. У портового нотариуса был составлен договор, согласно которому Гус Гаффи поступает в личное услужение Нимису Динкану сроком на один месяц (испытательный!) с оплатой сто золотых в месяц, плюс проживание и питание. Проживать Гус предполагал на баркасе, ночуя в рубке, – ночуя, правда, частично – так как в эту будку на палубе «Вонючки» он мог втиснуть лишь верхнюю часть своей немаленькой персоны.

Увидев название нашего судна, Ева скривилась и сообщила, что может мне гарантировать – ее ноги на палубе такого плавсредства не окажется.

Ну, и зря. Хороший баркас, крепкий, из дуба. Весельный, но имеется небольшая мачта с косым коротким парусом – гротом. Шесть мест для грузов до ста килограммов весом. Рассчитан на двух гребцов, но и один справляется. Пресловутая рубка со штурвалом. Переносная противопожарная печечка, на которой Гус планировал жарить себе пойманную мною рыбу. Не знаю, что еще надо. Отличный баркас.

Последующие несколько дней прошли на редкость мирно и спокойно. Утром Гус заходил за мной и на закорках относил в порт. Уже минут через сорок после отчаливания мы бросали якорь, и я рыбачил, а Гус дремал, привалившись к мачте и укрыв лицо шляпой. На мое предложение выучиться рыбалке и тоже рыбачить, Гус ответил, что у него от поплавков голова кружится и он на второй минуте засыпает, но он и без всяких поплавков дрых с жутким храпом постоянно. Впрочем, иногда ему приходилось просыпаться – когда я затаскивал в лодку что-то опасное. Русалок больше не попадалось, а вот «спрутов Союзного моря» я в день мог выудить больше десятка – и когда такой спрут весом килограммов в пятьдесят забирался в лодку и начинал крушить тут все своими щупальцами, Гус просыпался, выхватывал из инвентаря тесак с широким лезвием и забивал добычу, пытаясь пореже попадать под удары острого клюва, растущего из клубка резиновых мощных присосок. Зилку спрутятина не интересовала, поэтому мешки осьминожьего мяса отправлялись в возке на рынок, а Акимыч, поднявший кулинарию до тридцати пяти, даже разорился на приобретение рецепта «салат из осьминога с латуком», каковой салат у нас в эти дни подавался в доме на завтрак, обед и ужин, благо, получив новый уровень в огородничестве, я засадил латуком все клумбы во дворе. Зато с каждого гада падало от двух до пяти черных блестящих словно бы резиновых шариков размером с яблоко – «чернила спрута», и вот их в ресторане у меня покупали по двадцать золотых. Эти чернила, нужны, во-первых каллиграфам для копирования лучших манускриптов, (обычные-то чернила делают из чернильных орешков, а дешевые – вообще из жира и сажи), во-вторых они были красителем для дорогой ткани и кож, ну, и в кулинарии иногда, оказывается используются. Так что, понервничав первые несколько раз, я уже радостно вскрикивал, когда видел, как вслед за леской со дна поднимается, клубясь щупальцами, туша спрута. Вообще только здесь, в южных водах, я оценил насколько спокойными и умиротворенными были рыбы северного океана – здесь же каждая вторая редкая рыбешка кололась иглами, раздувалась взрывающимися шарами, травила меня ядом и оглушала свистом, так что даже в ресторане , когда я вытаскивал свой улов из инвентарного анабиоза, Зилка с поварятами держали под рукой железные перчатки и щипцы для ухватывания особенно энергичных экземпляров.

Вечером мы страстно считали деньги – и хотя я был основным добытчиком, но Ева бдительно следила за положением дел на моем медицинском счету, и я редко вносил в общую кассу будущего клана более 40-50 золотых в день – остальное переводил в реал и кидал на счет лечебницы. Примерно по полтиннику в сутки вносили и остальные, которые уже прекратили мучить крабов и переключились на каких-то морских крыс, обитающих в норах по побережью. Лукасю пришлось, невзирая на все его протесты, обучиться еще и азам свежевания, и шкуры с этих крыс – мохнатые, мокрые и вонючие, загаженные водорослями, каждый вечер развешивались по двору – аукцион принимал их только в подсушенном виде.

Лукась примерно каждый вечер сообщал нам, что если бы не топазовый квест, только бы мы его и видели, что у него болит все тело, что его укусила крыса, а целительство противно его духу и складу характера, и что мы сговорились его уморить. Акимыч, наоборот, сиял бесконечным оптимизмом и с подробностями описывал каждый бой с каждой крысой, которая в его описании всякий раз была неимоверно огромной и свирепой, но, благодаря блистательным действием команды и, прежде всего, самого Акимыча, оказывалась должным образом умерщвленной и ободранной. Сиви сидела рядом со мной и тихо ела салат из осьминога с латуком, выбрасывая из него латук. Эти вечера были прекрасны.