Валерий Атамашкин: Я – Спартак! Битва за Рим

Вечером пятого дня разведка сообщила, что Красс не менял маршрута и ведет свои войска в Рим. На следующий день стало известно, что мы оторвались от Лукулла, который вместе со своими легионами до сих пор не покидал Калабрию. Очень скоро вести об этом распространились по лагерю и окончательно умиротворили моих бойцов. Никто из них, включая Рута и Тирна, не разделял моих опасений, что умиротворенность эта обманчива. Для гладиаторов лагерь был единственным за последние несколько месяцев шансом перевести дух, на какое-то время забыться, отстраниться от реалий военного времени с помощью вина и женщин. Я же видел в лагере шанс переосмыслить произошедшее с тех пор, как я попал в мир, ставший для меня родным, настоящим и, как мне казалось теперь, таким понятным. Однако мысли, посетившие меня в первый же вечер, едва не свели с ума. С остатками своего войска я оказался зажат между губок одних больших невидимых тисков.

С одной стороны, над нами нависла угроза Лукулла. Варрон предпринял неудачную попытку захода в брундизийский порт, после чего высадился в порту одного из калабрийских городов, обогнув побережье. Там полководец приводил свои войска в полный боевой порядок, готовился к выступлению, сподручно собирал информацию о нашем местоположении и возможностях. С другой стороны, никуда не делся Красс. Марк Лициний подступил к Риму и вступил в жесткие переговоры с сенатом, лишившим богача полномочий в этой войне. Стоило Крассу выправить свое положение, вернуть себе прежние регалии, как он вновь с головой окунется в нашу незаконченную войну. Тщеславный, самонадеянный, Марк Лициний не даст Варрону Лукуллу шанса поставить точку в подавлении восстания. С проконсулом у нас остались личные несведенные счеты. Размышляя, я понимал, что скоро невидимые тиски сомкнуться. Ударит Лукулл, ударит Красс, и в восстании гладиаторов будет поставлена точка. Подход римлян отрежет нас от продовольственной подпитки италиков. Что останется тогда? Попытка обороняться за неприступными стенами, пока голод не вынудит нас открыть ворота и принять схватку в открытом бою? Я знал, что Красс не поведет свои легионы на пролом, не рискнет брать лагерь штурмом. Слишком свежи были раны Марка Лициния, он хорошо помнил горечь своих поражений. Назвать же дураком Лукулла не поворачивался язык. Римлянин выжидал, чтобы ударить наверняка, оттого осторожничал. Мне понадобился не один день, чтобы смириться с мыслью – наш лагерь, размером и размахом ничем не уступавший лучшим римским образцам, а то и превосходивший их, был огромным мыльным пузырем, полумерой. Он занял умы гладиаторов, заставил потратить силы на возведение высоких стен, но ничего не мог дать нам взамен. Остаться в лагере значило проиграть. У решения разделиться под Гераклием была обратная сторона. Несколько тысяч моих гладиаторов ничего не могли противопоставить десяткам тысяч римских легионеров. За разгром Скрофы под Брундизием и уклонение от схватки с Лукуллом мы заплатили слишком дорогую цену. Сейчас настал мой час расплачиваться по долгам. Я понимал, что нам придется покинуть лагерь, будь иначе, и холм у Канн станет огромной братской могилой восстания. Но передать пустой лагерь в руки римлян… Мысль заставляла расписаться в собственном бессилии. Не в моих привычках было опускать руки. Я искал выход из сложной ситуации, в которой мы оказались.

Мой взгляд устремился к просторам, раскинувшимся далеко за пределами римских земель. Там, куда пока только тянулась жадная рука Рима, с каждым годом отхватывающая все больший кусок. Мы все еще могли наступить на горло собственной гордости, плюнуть, отступить. Рвануть через Альпы, пока тиски Красса и Лукулла не сомкнулись, пока не пролилась кровь…

Я поймал себя на мысли, что какой-то месяц назад еще готов был бы увести с Апеннинского полуострова людей! До чудовищного прорыва с Регия, до жертвы Ганника у Гераклия и сражения у брундизийских стен. Тогда были живы тысячи тех, кого я теперь называл братьями и поклялся отомстить за их смерть! Каждый из нас поклялся, что восстание закончиться с последним оставшимся в живых рабом, сбросившим с себя оковы неволи! Теперь я понимал, что это не просто война рабов и господ, в центре которой я оказался благодаря случаю! Нет, война мёоезийца Спартака оказалась моей войной, войной Спартака Гладкова.

– С рассветом мы покинем лагерь…

Непродолжительная речь была эмоциональной.

Я чувствовал напряжение, ловил на себе недоуменные взгляды и хотел донести до полководцев, что мое решение окончательно, но запнулся. Мне не дали закончить. Как только я предложил собрать к рассвету десяток мобильных групп, которые покинут лагерь и разойдутся по Апулии, слова были восприняты в штыки. Меня перебил Рут. Гопломах буквально подпрыгнул на месте, словно ошпаренный, и засыпал меня вопросами.