Андрей Дай - Поводырь - Поводырь. Орден для поводыря. Столица для поводыря. Без поводыря (сборник)

Потом уж Гинтар выручил. Перевел с непонятного на понятный. Оказывается, пастор меня на богослужение в кирху звал. То есть хотел, чтоб я оделся и пошел. А, точнее, побежал. Да только я его послал… Не глядя, выдернул бумажку из кошелька и сунул плюгавенькому.

– Помолись за меня, святой отец, – хриплю со сна. – Или для общины чего купи. Ну да сам решишь…

Бумажка червонцем оказалась. Поляк в нее вцепился, чуть псалтырь не выронил. И больше на моем присутствии в храме не настаивал. А я и сам не стремился. Не лежит душа к сумеречным, скучным протестантским кирхам. Не хватает там чего-то, на мой взгляд. Торжественности, что ли. Глаз усталых и мудрых с икон не хватает. Гера, конечно, возражать кинулся. Только на вкус и цвет – фломастеры разные. Как можно о тяге душевной спорить?

Воспоминания о пасторе Августе еще свежи были в памяти, так что завязывать беседу со скромно стоявшим сбоку священнослужителем никакого желания не нашлось. Только вот беда. Прийти-то к Святому Месту я пришел, а вот чего дальше делать?

Вот чего нужно, а главное – можно, делать в обычной православной церкви – я отлично знал. Поветрие такое было – в бытность мою… в прежнюю мою бытность. Менты, генералитет, высшие чиновники и бандиты – все вдруг в церковь потянулись. Татары об Аллахе вспомнили, наши – креститься научились. Не то чтоб мода появилась такая… А так… Как бы – на всякий случай. Оно ведь – по грехам. Когда совесть потихоньку что-то там внутри подгрызает, хочешь – не хочешь, а пойдешь каяться да о прощении просить. Ну, не у людей же, человеков обыкновенных, походя тобой обиженных, а иногда и оскорбленных действием. А куда еще? Вот к Божьему Дому и потянулись.

Иконки пластиковые к приборным панелям джипов лепили, «мерины» и коттеджи освящали. Нечистой силы не боялись – сами кого хочешь напугать могли. Просто – а вдруг? А вдруг есть душа?! А вдруг на том свете найдется кому спросить? Живем-то не вечно. Уж не браткам ли со стрижеными затылками это лучше других известно.

Вот и я на общей волне… И в церковь ходил, и в крестных ходах участвовал. На Крещенье даже пробовал в проруби искупаться – не смог. Не заставил себя опуститься в парящую на морозе воду. Такой ужас эта темная субстанция вызвала, я даже застонал сквозь зубы. Видимо, не хватало веры.

Она, вера – после смерти первой приходит. Когда больше не остается любви и надежды. Так истово верить начинаешь, что были б руки – тысячу лет бы крестился без устали. Только нет Там рук. Там ничего нет. Только ты, триллион таких же неприкаянных душ и Бог.

Вот тогда, на могиле Святого Старца, стоял, думал и попика того тщедушного приближение проморгал. Только что вроде не было, а тут – хоп – стоит рядом. Ручки маленькие на животе сложил, голову по птичьи наклонил и меня, словно чудо какое-то расчудесное, разглядывал. Мистика, блин. Я рефлекторно оглядываться стал. Вдруг еще кто-нибудь присоседился, пока я мыслями отсутствовал.

– Пусть их, – тоненьким, почти детским голоском, чирикнул попик, неверно истолковав мою нервозность. – К святому месту всякий прийти может. Господь Всемогущий агнцев человеческих на своих и чужих не делит.

– Да я, – в горле встал колючий ком, который пришлось выкашлять, прежде чем продолжить говорить. – Да я… Не знаю зачем пришел. Понял вдруг, что надо.

– А как же, – обрадовался старик. – Так-то оно и лучше всего. Так-то оно и правильно. Знать, позвал тебя Старец. Молитву от тебя услышать восхотел, или думу нужную в голову вложить.

– Даже так? – удивился я. – А молитв… подходящих я и не знаю…

– Слов писаных не знаешь, – поправили меня. – А молитву знать и не нужно. Она от сердца к Господу идет. Сердце – оно завсегда людишек мудрее. Ты еще сам и знать не знаешь, чего хочешь, ведать не ведаешь. А сердце уже к Богу потянулось.

Тут он меня совсем запутал. Я окончательно перестал понимать, о чем этот седой воробышек мне толкует.

– Сам-то ты кто будешь? – меняя тему, поинтересовался я.

– Отец Серафим, – ласково щуря небесно-голубые глаза, представился мой собеседник. – В миру Стефаном Залесско-Зембицким звали.

– Поляк?

– Рожден поляком, – тряхнул бородой отец Серафим. – Ныне ужо и не ведаю. Сибирец вестимо, как прочие. Нешто одолели тебя поляки?

– То ли еще будет, – поморщился я. – Летом их в разы больше будет.

– А ты их прости, – принялся наставлять меня поп. – Грех на них. Гордыня их одолела. Их пожалеть и простить надобно. Иисус каждому нищему рад был, блудницу к себе приблизить не побрезговал. Мы же цельный народ, аки тряпку половую, в темный угол спрятать вознамерились.