Сергей Лапшин - Победить смертью храбрых. Мы не рабы!

Это, пожалуй, единственное мое убеждение, все еще действующее здесь. Своих не бросают. Поэтому раненых я не оставлю.

Опустившись на свою кровать, я встретился с взглядом рядового. Сразу же отрицательно мотнул головой, чтобы не обнадеживать. Парень поджал распухшие заживающие губы. Через силу попытался улыбнуться. Мол, ничего страшного.

А страшное было. Положим, сам рядовой Москвичев определенно шел на поправку. Сильных травм он избежал, и его жизни ничего не угрожало. Второй, сержант Волков, пострадал гораздо сильнее. С того момента, когда я избавил его от наказания, в себя он приходил изредка. Тяжело, с хрипами, дышал, стонал в забытьи и вообще выглядел хреново.

– Ничего, – вдруг произнес Москвичев, неожиданно заговорив со мной.

Я молча посмотрел на бойца.

– Ничего, – вновь повторил он. – Нам не впервой помирать. Уже было разок.

Отвернувшись, я скрипнул зубами. Не упрек это был. Не шпилька в мой адрес и не сетование на судьбу. Просто отражение действительного положения вещей. Непротивление судьбе.

И рад бы я сказать, будто это не по мне. Мол, я бы до конца пошел, я бы…

А они ведь и так дошли до конца. Сдернули с шахты под конец рабочего дня, через оцепление проскользнули. И нельзя сказать, что «на шару» бежали, от отчаяния. Все, что могли, рассчитали, и если б не подвижные патрули в окрестностях города, парням бы удалось уйти… Их поймали и притащили в лагерь. Привязали к этим перекладинам. Умирать. Без шуток – именно умирать. В назидание всем другим, которые могли бы решить, что можно сбежать с работ.

– Мы тогда проводили разведку. Дивизионную, – неожиданно продолжил рядовой.

Я посмотрел на него. Москвичев лежал на кровати, положив руки под затылок, и смотрел вверх. На находящуюся над ним шконку, сбитую из досок. И видел прошлое.

– Они прошли, а мы – нет.

Я не знал этого. Как-то не довелось говорить об их прошлом. Как и о своем рассказывать. Видимо, сейчас настала пора восполнять пробелы.

– Мы с сержантом наткнулись на пулемет…

После каждой фразы следовало молчание. Но бойцу и не нужно было ничего пояснять. Я понимал, о чем он. И наткнуться на пулемет – действительно, хуже не придумаешь. У меня было такое.

– Разведка прошла, а нас взяли. Гранатами задавили и, оглушенных, похватали. Милое дело…

Барак заполнялся людьми. Очередная партия тех, кто закончил смену позже меня и уже поужинал, расходилась по своим местам. Большинство просто падали на лежаки и тут же засыпали мертвецким сном. Мне, честно говоря, следовало поступить так же. До отбоя оставалось полчаса, не больше. А здоровый сон при моем ритме работы был просто необходим!

– Попасть живым в разведке – дело дохлое. Считай, ты покойник, да еще и мученик, – жестко добавил Москвичев.

Я кивнул. И это тоже мне было знакомо. Похоже, наука войны мало что приобрела за шестьдесят лет, разделяющих нас.

– Грешно, конечно, так говорить, но сержанту повезло. Его осколками посекло сильно. Еще в самом начале. Поэтому фрицы, когда нас притащили к штабу, долго церемониться не стали… – Москвичев скривился. Повернулся ко мне: – Штыком резали. Чтобы я, значит, смотрел.

Я выдержал взгляд. Удивить подобным меня было трудно. Но Москвичев, судя по всему, на это и не рассчитывал. Он искал что-то в моих глазах, во мне. И через секунду я понял, что именно. Догадка обожгла меня своей простотой и банальностью:

– Сколько лет тебе, боец?

Он слабо улыбнулся. Насколько позволяло изуродованное лицо и опухшие губы:

– Семнадцать.

Я молчал. Немудрено было понять, увидеть его нерешительность, характерную для тех, кто еще не вкатился в войну. Не принял всем сердцем ее законы, не проникся ее сутью. Но, с другой стороны, в высшей степени странно было сознавать это, зная, кто такой Москвичев и откуда он.

Вроде бы я был старше. По крайней мере, так выходило. И даже мог посоветовать кое-что, научить, КАК нужно воспринимать бой и погибающих у тебя на глазах друзей. Но… у него в глазах читался иной вопрос: «Как жить с этим?» Когда потрошат при тебе, на куски режут того, кто еще недавно был твоим товарищем. А ты даже уши не можешь закрыть, отвернуться не можешь, потому что тем, кто делает это, нужно, чтобы ты сломался. Чтобы обмочился, рассудок потерял, контроль над собой и сдал все, что тебе известно. Из тебя все данные вытряхнут, как из мешка, а потом, деловито и не торопясь, отрежут башку перед камерой.

Я мог бы рассказать про это. Про кассеты, которые нам сдавали на блоках, да и про сами трупы, которые мы находили. Но вопрос был не в этом. Не в том, как справиться, как не сказать. Парень в свои семнадцать сумел это пережить. Он спрашивал меня о том, что делать дальше.