Вячеслав Дыкин - Гусариум (сборник)

Мамелюк на козлах заполошно оглянулся, сверкнув белками.

Одной рукой он продолжал править, в другой возник длинный пистолет.

– Еремеев, берегись! – крикнул я, пригибаясь к холке лошади.

Африканец обернулся вторично, будто до крайности удивленный моим возгласом. Затем поступил странно – выпалил в воздух, отбросил пистолет и заголосил, натягивая вожжи:

– Братцы, не погубите! Я СВОЙ! Чуть за хранцев не принял сослепу!

Удивлению моему не было предела. Мы поравнялись с каретой.

Я глянул на Еремеева. У того на красном лице читалась сложнейшая гамма чувств.

– Феофан! Собачий хвост, пропажа! – загорланил хорунжий. Обернулся ко мне. – И впрямь из наших! Кашеварил в Бугском полку. Сказывали – зарублен неприятелями.

Африканец продемонстрировал превосходные зубы:

– Еремеев, друг сердешный! Сколько зим!

Карета меж тем замедляла ход. Лошади, обезумевшие от долгой отчаянной скачки, устало фыркали, поводя острыми ушами.

Хорунжий расхохотался:

– Стало быть, жив курилка?

– Истинно так, батюшко, – ответствовал мамелюк. – Сгубил меня черт, сам знаешь, грешен я – слаб ко хмелю. Как пошли мы в ту вылазку, это уж после Смоленска было, при отступлении – сам знаешь, в такие времена лишней капли не перепадет нашему брату. А тут… открыли мы цельный обоз отборных итальянских вин. Самого, стало быть, вице-короля. Уж не удержался, грех на мне… Так и попался карабинерам ихним. В самом скотском виде, прости господи!

– И что ж ты, – Еремеев указал на живописный мундир Феофана, – как хранцы сцапали, так в мамелюки подался, мать твою перетак?

– Чего городишь, дурень, окстись! По хмельному делу грешник – не отрицаю! Но в измене меня винить?! Едва как меня сцапали, сразу зарекся – ежели сразу не расстреляют, едва хмель развеется – дёру дам, к нашим. Эта бражка тальянская уж оченно в голову шибает – какой из меня рубака! Дайте, думаю, только протрезветь – ужо я покажу хранцу, и уж само собой ни капли больше, вот те крест! Но повернулось-то совсем сказочно…

– Это как же?

– Подводят меня, стало быть, к самому ихнему анператору…

– ВРЕШЬ!

– Да вот те крест! Подводят, значит, прямиком к нему, вокруг свитских видимо-невидимо, и все эдакие павлины, орденами сияют. Гренадеры-усачи в шапках медвежьих, смотрят эдак сурово… Прямо страсть! Докладывают анператору – вот, мол, захватили русского мародера. Бонапарт как на рожу-то мою православную поглядел – уж так развеселился, что тотчас меня помиловал. Пожаловал меня, стало быть, монетою со своим портретом. И к обозам определил.

– Покажи монету-то.

– Пропил…

– Ах ты, окаянный. Зарекался ведь?!

– Слаба плоть… Но дальше слушайте… Я, стало быть, играю дурачка. «Ни бэ, ни мэ» по-ихнему, а только, знай, одно талдычу – «авотр сантэ»! Стало быть, «наливай». По нашему, по-русски – молчком. Решили, что форменный дикарь. Оказался я при обозе. Да не при каком захудалом – при императорском. Во хранцевом наречии я хоть и не силен, а глазом всё примечаю, учет веду. Вот, думаю, при случае, как дёру дам – всё нашему атаману обстоятельно и подробно доложу. Но не хотелось, понимаешь, Еремеев, с пустыми руками. Хотелось, значит, гостинцев прихватить…

– Долго же ты выжидал…

– Торопливость-то где уместна – при блошиной охоте. И вот вышел мне случай – стояли мы уже в самой Москве. Тяжело было мне смотреть, Еремеев, как нехристи древний наш град топчут, бесчинствуют всячески, грабят да гадят. Совсем они там распоясались, одно слово – гунны! Бывало прям невмоготу становилось – раззудись плечо, перебью – сколько успею! Терпел… А тут гляжу как-то, по ночному времени, с большой скрытностью, собирают целый поезд, подвод на полста. А грузят-то – мать честная! – всё бутыли, бутыли, бутыли… Ну, думаю, вот тебе, Феофан, и твой случай! Не с пустыми руками к атаману явишься. Последовал я с этим обозом прямиком в эти края. А дальше…

Феофан замолчал, помрачнев.

– Что же дальше?! – невольно вырвалось у нас с Еремеевым.

– Вы, вот что, государи мои… Вы ведите меня к вашему командиру поскорей. Бутылей тех не прихватил – не до бутылей мне стало, как до места назначения добрались… Страшное дело, государи мои… Но гостинец вот достал. Везу… Недурной ли?..

Феофан проворно соскочил с козел, распахнул дверцу кареты. Приглашающим жестом раскрыл розовую, не в пример прочим частям тела, ладонь. Мол, сами смотрите.

Мы заглянули в карету. Еремеев восхищенно присвистнул.

Сперва мне показалось, что внутри находится ребенок, к маскараду вырядившийся в гражданский мундир и двууголку и для пущей важности нацепивший на маленький курносый нос пенсне.