Алексей Фомин - Спасти империю!

Молява же отрицал все. Сначала с негодованием, длинно и пространно, потом, как поработал с ним палач, коротко и односложно. Так и не смог сломить его боярин Яковлев. Потому и волокли его на плаху бесчувственного, а может быть, уже мертвого. «Одним словом, лажа полнейшая, – подумал Валентин, перевернув последний лист. – Интересно, что скажет Никита Романович, когда ознакомится с этим материальчиком? Дело сметано боярином Яковлевым на живую нитку. Вопрос один лишь остается – сделал он это по указанию Никиты Романовича, по нерадивости своей и глупости или же преследуя личный политический интерес?»

Об отношении Никиты Романовича к смерти царицы Марии у Валентина уже сложилось вполне определенное мнение. Никита Романович смерти Марии не желал и был этим даже опечален. Отравить Марию, чтобы обвинить в этом Старицких и получить повод с ними расправиться? Чушь полная. Не мешали Старицкие Никите Романовичу. Ему для того, чтобы добиться желаемого, необходимо убедить лишь одного человека – собственного племянника. Хотелось ему расправиться с московским боярством – он это проделал руками Ивана, ловко обманув мальчишку. А царица Мария, Старицкие – это, похоже, чьих-то иных рук дело. «Уж не боярина ли Яковлева? – задался вопросом Валентин. – Не принялся ли он играть в свою игру за спиной Никиты Романовича?»

За дверью раздался топот ног, и через мгновение в комнату вошел Скуратов.

– Доставили Бровика и Бомелия. Терем весь перевернул и под юбки всем заглянул. Других мужиков там нет, – доложил он. Сказано это было даже без намека на усмешку, так что Валентин сразу же поверил – и перевернул, и под юбки всем заглянул. – В тереме всех баб под замок по разным комнатам рассадил и охрану выставил. Также и кухонных. Двоих только работать оставил, чтобы там… – он указал пальцев вверх, – без ужина не остались. Но под надежным присмотром. Это на тот случай, если нам еще кто-то понадобится, – пояснил он. – С кого пожелаешь начать?

Валентин, слегка разомлевший от открывшихся перед ним возможностей, поразмыслил несколько секунд, прежде чем сделать выбор. Все-таки Бомелий важней, у него, судя по всему, прямая связь с Веттерманом-Рыбасом, а Бровик – так… Мелкая сошка.

– Давай сначала Бомелия, – распорядился он.

Следуя за Скуратовым, Валентин спустился в глубокий подвал, в камеру, которую с равным успехом можно было назвать как допросной, так и пыточной. Это было достаточно большое помещение без окон, с высоким сводчатым потолком, скудно освещенное парой горящих свечей. Свечи были прилеплены прямо к крышке большого стола, по обе стороны которого стояли два табурета.

– Дай-ка огоньку, – велел кому-то Скуратов, – темно уж больно.

В ответ на эту его просьбу раздался шипящий звук заработавших мехов, и в дальнем углу вспыхнул язык пламени над открытым очагом. Здоровый малый в длинном кожаном фартуке, похожий на кузнеца, поднес к огню сначала один факел, затем второй и, запалив их, установил в держатели на противоположных стенах.

– Хватит теперь света? – спросил он.

– Хва-атит… – ответствовал Скуратов. – Дай еще один табурет. – Стоявший у стола табурет он пододвинул Валентину со словами: – Садись, сударь.

Открытый очаг перекрывала железная решетка, а на ней лежали щипцы с длинными деревянными рукоятками, которыми в самый раз вытаскивать костыли из железнодорожных шпал, крючья, похожие на пожарные багры, и еще какие-то инструменты непонятного назначения. Слева от очага под небольшим углом к полу был прикреплен деревянный брус. В брус был воткнут острый железный крюк, вверх от которого шла цепь, переброшенная через прикрепленный к потолку блок.

Скуратов взял из рук человека в фартуке табурет и, поставив его рядом с Валентином, достал из стола стопку бумажных листов и чернильницу с пером. Положил перед собой бумагу, взял в руку перо, прилаживаясь писать, после чего, отложив перо в сторону, достал из стола еще две свечи и, запалив их, прилепил к крышке стола.

– Так-то будет лучше, – негромко проворчал он, после чего поднялся, подошел к двери и, приоткрыв ее, крикнул: – Бомелия давай!

Бомелия со связанными за спиной руками ввели двое, подвели к столу, усадили на прикрепленный к полу табурет.

– Развяжите ему руки, – приказал Валентин.

Гладко выбритое лицо голландца выражало абсолютное спокойствие, можно даже сказать, полное равнодушие к происходящему, хотя, в отличие от прошлого их свидания с Валентином, был он, кажется, более-менее трезв.