Тимофей Печёрин - Вдали от дома (СИ)

— Ой, кто это?! — теперь их заметила и Руфь тоже.

Из недр аэропорта выходили двое мужчин лет примерно тридцати, черноволосых, небритых и слегка смуглых. Одеты они были довольно легко, чем напоминали туристов… однако легкость эту многократно компенсировали вещи, которые странная парочка волокла с собой.

За плечом у каждого красовался ствол… причем, ствол ни чего иного как легендарного «калаша». Плюс один из чернявых парней нес прямо в руке М16 — видимо, для демонстрации некой политической беспристрастности. Ремни обоих незнакомцев были снабжены двумя кобурами каждый, и едва ли эти кобуры использовались для хранения конфет, зажигалок или мобильных телефонов. Картину довершали две огромные, как принято говорить, «спортивные» и туго набитые, сумки. В которых тоже наверняка скрывалось что-то отнюдь не мирное.

— Буэнос диаз! — выкрикнул один из этих двоих Руфи и Брыкину, останавливаясь рядом с ними и кладя сумку на пол. Его напарник, помешкав, сделал то же самое.

— Только, я смотрю, здесь темное время суток, — сообщил он, покосившись в сторону выхода.

— Ох, вижу… простите. А, кстати, вы откуда будете? — поинтересовался первый.

Несмотря на обилие оружия, он не выглядел агрессивным; напротив, чувствовалась в нем какая-то простодушная приветливость и непосредственность. Как у жителя глубинки.

— Из… Джанкдома, — вспомнила Руфь запись в билете.

— Слышали, слышали. Это там, где машины восстали против людей?

— Вроде того, — буркнул Георгий Брыкин, — только сейчас там все меняется. Орден Некротехов революцию начинает.

— Интересно… Ну а мы — из Маньяды! — заявил один из двух вооруженных «туристов», причем тоном, исполненным гордости. Чем напомнил Маяковского, когда тот воспевал советский паспорт.

А вот слово «Маньяда», не сказало ни Руфи, ни Брыкину ровным счетом ничего. Звучало оно, конечно, узнаваемо: как название какой-то латиноамериканской или испаноязычной страны. Вот только вспомнить такую страну, и даже сам факт ее наличия на карте своего мира ни землянин, ни его спутница не смогли.

— Случаем, это не в Тропическом Раю? — невзначай осведомился Гога Хриплый.

— Нет, — ответил один из уроженцев Маньяды, — хоть наша родина местами очень даже тянет на рай.

— Слышал я про этот ваш Тропический как бы Рай, — молвил его напарник, — скука смертная. Я бы лучше в Джанкдом махнул.

— Дело говоришь, — одобрительно кивнул первый маньядец, — революции нам по нраву. Ладно. Адьез, камарадас! Удачи в Тропическом Раю!

— Вива ля революсьон, — проворчал вполголоса Брыкин, взглядом провожая маньядцев.

Те уже направлялись к табло, дабы ознакомиться с ближайшими рейсами.

— Амуницию не забудьте в багаж сдать… Странно, что береты со звездочками забыли — на родине, наверное.

— Забыли, наверное, там, — ехидно предположила Руфь, — где ты забыл свою шапку-ушанку и домашнего медведя.

Брыкин сдержанно усмехнулся ее остроте.

— Продолжается регистрация на рейс до Тропического Рая, — напомнил голос оповещения, — просим пассажиров пройти к стойке регистрации номер два.

— Пожалуй, придется пройти, — сказала Руфь Зеленски.

— Угу, — согласился Георгий Брыкин, — придется. Пока Алису Селезневу не встретили. Ну или Йоду в компании с Дартом Вейдером.

6-18 декабря 2011 г.

Какой-то чудак прозвал море «синим». И многие подхватили за ним этот эпитет… многие из тех, кто никогда по-настоящему моря не видел. Не видел, что на самом деле нет у него никакого цвета; что море настолько прозрачно, что ближе к берегу в нем можно даже разглядеть дно. И что цвет, вообще-то говоря, есть удел мелких водоемов: мелких, чем-то загрязненных, либо оккупированных своею же флорой.

Что до синевы, ставшей притчей во языцех, то не стоит забывать: она для моря — не своя, а лишь получаемая им в дар от неба. В дар, в высшей степени странный, ибо в любой момент и по собственной прихоти, небесный свод вправе забрать его, взамен подсунув унылую пасмурную серость. А то и вовсе угрожающую темноту шторма.

Но сегодня небосвод был благосклонен и на синеву не скупился. Несколько облаков — белых, клочковатых и мелких, были не в счет; они даже не удостоились чести быть отраженными в водной глади. Так что от берега до самого горизонта (а может быть и дальше) гладь эта была окрашена в приятный глазу синий цвет.

Еще говорят, что на море можно смотреть бесконечно. И вот здесь не согласиться уже трудно: ведь в самом зрелище воды, волнами накатывающейся на берег и всякий раз отступавшей, было какое-то постоянство, какая-то… даже не стабильность — вечность. Море не суетилось и никуда не стремилось; оно даже менялось-то с неохотой. Всем своим поведением оно словно бы говорило: «я всегда было таким и таким же останусь». И невольно заставляло проникнуться этим принципом.