Александр Сапаров - Личный лекарь Грозного царя

– Уразумели, батюшка, спаси тебя Господь, – дружно, с поклоном ответили они.

Но неугомонный рыжий Семка все-таки спросил:

– Отец келарь, а ежели мы этакую вещь дорогую разобьем?

Келарь нехорошо усмехнулся и сказал:

– Это будет вельми тяжко для ваших задниц. Вы ведь лекарями тщитесь стать, а они должны хорошо руками и разумом своим владеть, которым нас одарил Господь в его неизреченной милости. А посему, ежели стекло разобьется, виновник будет наказан, потому как стекла сами не бьются.

С этими словами он покинул келью. Выйдя же в коридор, вновь дал волю чувствам.

– И вольно же боярину так легко своим добром распоряжаться, сорванцам, еще только от титьки мамкиной отлипшим, этакую драгоценность дает. Моя воля – они бы у меня сейчас в темноте до сна в молитвах время проводили.

Монашек, шедший с ним, успокаивающе сказал:

– Так ведь по молитвам все было обговорено, что ученики по мирскому уставу должны жить и только в воскресный день вместе с братией будут все службы стоять. И потом, Сергий-то Аникитыч еще пять ламп таких монастырю в дар преподнес, да еще керосином задарма обещался снабжать.

– Только посему и хожу тут по темноте да еще распинаюсь перед недорослями, – проворчал келарь. – Как Господь послал нам боярина сего, не нарадуюсь я на хозяйство монастырское. Ныне Сретенский монастырь наш в известность входить стал, людей на богомолье и в трудники не в пример больше пошло. Ну ладно, что там у нас дальше?

– Еще в одну келью, отец Онисим, зайти осталось – и закончим с божьей помощью, – ответил его спутник, и они двинулись дальше.

В келье, из которой они ушли, царила тишина, три будущих лекаря сидели за столом и при свете керосиновой лампы двое внимательно разбирали свои сегодняшние записи, одновременно знакомя своего нового приятеля с тем, что они сами успели узнать за совсем недолгое пребывание в лекарской школе.

На следующее утро после завтрака школяры недружной толпой отправились на учебу. Никита, как и остальные, также облачился в странный балахон, который его товарищи называли халатом. Когда же он спросил, для чего этот халат нужен, они, только что с гордым видом объяснявшие, что это одежда лекарей, засмущались.

– Понимаешь, – наконец сказал Семен, – мы тоже спрашивали, а учитель нам сказал, что это просто одежда, чтобы лекаря издалека было видно. Но сейчас для нас главное, что халат белый и на нем грязь вся видна, а лекарь должен в чистоте себя держать, так что сразу будет видно, кому из нас трубочистом быть суждено. Халат этот на десять дней дается, и пока к порядку не приучимся, через десять дней, у кого халат самый грязный, будет его сам стирать, а остальные прачкам унесут. Притом мы должны будем сами выбрать, чей халат самый грязный.

Никита, который постоянно помогал своим сестрам таскать белье на Яузу и сам частенько колотил вальком по своей отмокающей одежонке, не понял, в чем тут суть, о чем и сообщил своим спутникам. Семен засмеялся, а Мишка своим басом на весь коридор сказал:

– Это нам не честь, конечно, но мы-то люди негордые, а вот тут у нас дети боярские имеются, они сами-то голь перекатная, – добавил он, понизив голос, – а гордыня – впору епитимью накладывать. Для них халат свой стирать на виду у всех – как нож вострый. Я так понимаю, что Сергий Аникитович это с тем умыслом делает, чтобы мы без слов за любую работу могли браться, ну и конечно, чтобы в чистоте себя блюли.

Двое идущих почти рядом с ними школяров слышали все, что сказал Мишка, но, будучи ниже него чуть ли не на голову, только злобно сверкали глазами, а ссоры на виду затеять не посмели.

За окном было еще темно, но в большой аудитории, где за столами должны сидеть десять школяров, горели керосиновые лампы и было вполне светло.

Взгляд Никиты, когда он вошел вслед за Мишкой Протвиным в двери, сразу остановился на человеческом скелете, который стоял на подставке рядом со странным предметом. Когда он посмотрел в пустые глазницы черепа, по спине побежали мурашки. Никите показалось, что сейчас скелет сойдет с места и накажет их всех за такое богохульство. На стене висело множество картин, на которых были разрисованы кишки, кости и прочие части тела. Никиту замутило, и он, под смешки товарищей, выскочил обратно в коридор. Там он постоял немного, глубоко дыша, ему стало стыдно, щеки горели, наконец он решился и вновь пришел в аудиторию. Его появление было встречено громким смехом. Но он, стиснув зубы, упрямо пошел вперед и сел за стол рядом с Семкой, который сам показал его место.