Артем Луниш - Близнецы

Лихо развернувшись поперек грунтовки, я покатил в город. Мне захотелось послушать музыку и я одной рукой выудил из рюкзака свою старую маленькую кассету. Группа „Браво“, альбом „Весна“. Футляр тресканый-перетресканный, вкладыш истерся, как папирус, зато музыка хорошая.

Пел я неведомо кому и несся в своей новой машине навстречу городу, и размахивал в такт рукой, и что-то мне подсказывало, что меня ждут веселые денечки.

Веселые денечки мои кончились довольно быстро. Первая жирная темно-синяя капля растеклась по лобовому стеклу, включенные дворники размазали ее еще шире. И с неба хлынул густо-черный сливовый дождь. Тут же стало темно, и в темноте загорелись глаза чудовищ. Огромные, желтые, немигающие, они глядели на меня из темноты, то приближаясь с мгновенной скоростью, то снова прячась вдали. С обмершим сердцем, медленно-медленно ехал я им навстречу сквозь непроницаемую, жирную, черную пелену дождя. Где-то далеко, над огромной полуразрушенной пирамидой, высившейся за городом, вспыхивали молнии. И глядели на меня из темноты невидимые кошмары с мерцающими тусклым желто-оранжевым светом глазами.

Я ехал очень медленно, почти в полной темноте и слышал, как отдаются в сидение быстрые, тяжелые удары моего сердца. Из черноты вокруг выросли впереди невыносимо жуткие силуэты острокрыших изб, одна из них тут же осветилась изнутри багряно-желтым светом и тут же распахнула слепящую, бездонную пасть окна. Молнии исчезли, и гром не гремел, и даже вязкий иссиня-черный дождь неслышно колыхался теперь вокруг моей маленькой машинки. Ничего не было, только чернота и пустое желтое окно.

Я завыл от ужаса, кое-как остановил машину, перелез назад и скорчился там на полу, под сиденьем, с обреченным ужасом глядя на темные стекла — не заглянет ли ко мне мой кошмар, прячущийся в темноте, не идет ли кто из избы за мной?

Долго я так пролежал, пока мир не посветлел немного, и пока мне совсем уж холодно не стало. Тогда я кое-как сел, тихонько растер онемевшее тело, и, раз со мной ничего страшного не случилось, осмелел и, поднявшись, выглянул в окно. Стоял тихий сумрачный рассвет. Дорога была пуста и поля кругом были пусты, и редкие заросли низких деревьев. Я, оказывается, уже подъехал к пригородам и перед машиной действительно тихо стояли старые черные избы. Я вытащил сигареты, закурил. Тишина не всколыхнулась, набросилась на меня стремительно. Тогда я открыл дверь и пошел в сторону от дороги, на близкий звук плещущейся воды.

Прозрачная, узенькая речушка весело бурлила меж нежных ивовых берегов. Я долго шел вдоль нее, пока не увидел наконец спокойную темную заводь, оттененную льнущим к воде ракитником. Я разделся, развесив пахнущую кровью, потом и табачным дымом — больше всего табачным дымом — одежду на ветвях и опустился в холодные, спокойные воды.

Обратно я шел веселый, злой и почти счастливый. Видел я гулявших на том берегу, средь брошенного пасмурного утра, детей, слышал их тихие голоса и робкий немного, сторожкий будто смех. Девочка и мальчик, кажется, брат и сестра, кажется, даже близнецы. Долго я глядел на них из своих кустов и непонятная тоска вдруг загрызла мне сердце. Потом девочка поговорила по телефону и они ушли. Ну и я побрел прочь.

Кроме своей машины, тот грустный человек оставил мне еще почти восемь тысяч рублей. Мне очень хотелось выпить и еще нужно было обустроить логово. С первым было просто — в ближайшем магазине я купил ящик водки, пятилитровую канистру воды, хлеба и вяленой рыбы. Покатавшись по городу, нашел и прибежище себе на первое время. На далекой окраине, в каком-то цыганском предместье, стоял на отшибе, спрятавшись в густые заросли крапивы (с фасада) и камыша (с торца), крепкий еще деревянный дом. В нем было пусто и грязно, но на чердаке я расчистил себе угол под лежбище и занес туда по шаткой, темной лестнице покупки. Машину я отогнал в центр, а домой вернулся пешком.

Теперь можно было и отдохнуть. Из старых досок, обрывков обоев, фанерных листов и прочего горючего мусора я сложил перед домом костер, а сам уселся на крыльце с первой бутылкой водки и протянул ноги к огню. Тихие сумерки опускались на мою глухомань, и серебрилась в синеве молодая крапива. Стояла звонкая, живая тишина, вплетающая в себя стрекот насекомых, поскрипывание моего старого дома, далекий гвалт цыганских ребятишек.