В надежде получить хоть какой-то ответ на жгущий вопрос, Матвеев заглядывает в студенческие конспекты. Но тщетно — скоропись из-под пера студиозусов расшифровке не поддается. Но из одного портфеля, небрежно брошенного возле скамьи, торчит верхняя часть обложки какой-то книги.
"Баварская республика. Мюнхенский государственный университет имени Фритца Розенталя. Доктор философии, профессор Себастьян фон Ша…".
А с залива дует ветер, пронизывающий даже бесплотную сущность до иллюзорных костей. Матвеев чувствует себя неуютно среди холодного гранита набережных, так похожих на ленинградские, но в тоже время неуловимо чужих. Одинокие прохожие, спешащие вырваться из царства торжествующих воздушных масс, прячась от последствий антициклона по магазинам и барам, да редкие автомобили, разбрызгивающие из-под колёс мутные капли городских луж — всё незнакомо. Не своё.
Грифельно-серые волны бьются о стенку набережной и снова, в бессильной попытке пробить себе дорогу, накатываются, чтобы отступить. Отступают, собирались с силами и снова идут на штурм. Ветер-подстрекатель грубо ускоряет их движение к неизбежному концу.
Ощущение холода и одиночества усиливает мокрый кусок газеты: прилип непонятно как к парапету набережной и на одном "честном слове" держится, вопреки всем законам природы. Расплывшиеся буквы почти не читаются, лишь некоторые фрагменты чудом уцелели, их можно сложить в нечто осмысленное: "Сегодня….адцатого…бря в Стокгольмe… состоялось…ручение прем…..мени Астрид Линдгрен за 200….. удосто…..кая писательница Екатерина Альб… — Николова, автор книг…
И тут ветер, не справившийся с газетой, подхватывает невесомое тело Матвеева и уносит куда-то в непроглядную черноту, где, казалось, солнечный свет только что умер, и не нет ничего, что могло бы его заменить.
"Где я? — банальный вопрос обрёл иной смысл в отсутствии света и звука, в пустоте, казавшейся бесконечной. — Отчего так темно?" Окружающий мир будто бы исчез и взамен… Взамен не осталось ничего, на что можно было бы опереться, пусть не физически, а хотя бы взглядом или эхом — отражением звука.
"Наверно, я умер, — без гнева и печали думает Матвеев, — а вместе со мной ушло в небытие всё то, что меня окружало. Отчего же нет страха? Наверно я и в правду умер…"
Но, словно в ответ на его слова, откуда-то снизу, из глубины — если, разумеется, у тьмы есть глубина, — пробивается слабое, едва различимое для "глаз" сияние. И постепенно — быстро или медленно? — оно усиливается, крепнет, захватывает всё больше пространства… и, как-то сразу, останавливается. Теперь полусвет плавно переходит в полутьму и на границе его, на самом краю сцены, стоят двое — мужчина и женщина. Немолодые, возможно даже, старые, но удивительно красивые в органично смотрящемся гриме не зря и со вкусом прожитых лет. С тем, особым стариковским шармом, какой бывает только у аристократов и состоявшихся людей искусства.
Взявшись за руки, они кланяются залу, а тот в ответ взрывается неистовыми аплодисментами. Резкий переход от тревожной тишины к потоку звуков, казалось, идущих отовсюду, оглушает Матвеева. Когда же он приходит в себя, — сцена пуста, а величаво разошедшийся занавес открывает огромный белый экран, и — выше, большими буквами на широком транспаранте, надпись: "Ретроспективный показ фильмов Виктории Фар и Раймона Поля".
Смена декораций происходит мгновенно и без видимых причин, оставляя запоздалое сожаление — "Эх, а кино-то посмотреть так и не дали!" — бессмысленным. Тем более что картина, открывшаяся взгляду, достойна самого лучшего фильма — Матвеев увидел себя. Постаревшего… Нет, неверно! Чего уж там! Он глубокий старик, в инвалидном кресле, которое катит высокая женщина средних лет со смутно знакомыми чертами лица. Наталья? Фиона? Не важно. Главное — на закате жизни он не остался один.
А улицы, по которым везут Степана, носят названия, вызывающие странный отклик в душе. Как так? Надписи на табличках знакомы и их череда говорит только об одном — это Амстердам, но вот облик города противоречит убеждениям памяти. От бесконечных рядов малоэтажных домов с выкрашенными в разные цвета фасадами, узости мостовых и тротуаров не осталось и следа. Иным, новым, было всё.
Узкие улочки превратились в широкие проспекты, дома подросли минимум втрое и перестали прижиматься друг к другу как сироты в холодную ночь. Площади просторнее и украсились совершенно незнакомыми скульптурными композициями. Памятниками и образцами современного искусства — рассмотреть подробности не получается, главное — не отстать от себя самого, не потерять из виду согнутую временем и болезнями фигурку в предпоследнем в жизни транспортном средстве.
Читать дальше