Ма. Лернер - Страна Беловодье

Под кронами огромных орехов стоял тесаный пятистенок с крытой галереей и примыкающей необъятной кухней. Двор был обнесен частоколом, за которым торчала крыша коптильни. С улицы незаметны хозяйственные постройки – ведь изначально их жилище задумывалось как приют для странников, но уже не первый год еле сводили концы с концами. Не зря он был по первой просьбе готов помочь соседу. Денег за такое не давали, однако в их поселке никто не гнушался брать продуктами, дровами или еще какими вещами за услуги.

– Мальчик вырос, – сказал женский голос с отчетливой насмешкой, стоило переступить порог родного дома.

Темное лицо их старой рабыни, всю жизнь прожившей с семьей и каждого из детей кормившей, поившей и воспитывавшей, иногда достаточно тяжелой рукой, без освещения почти незаметно. Одни белки глаз выделяются. Чужому недолго и испугаться, впервые такое обнаружив. Парень не удивился. Старуха частенько не ложилась спать, дожидаясь его возвращения. Правда, обычно так поздно он не гулял, не предупредив.

– Это ты о чем, Хиония? – спросил Данила с деланной наивностью.

– Вот так всем и отвечай, – хмыкнула она, зажигая свечку. – Раз уж вместо головы принялся думать тем предметом, что между ног незнамо зачем болтается. Иначе огребешь большие неприятности, и достаточно скоро.

– И почему тебя в крещении не назвали Всевидой? – удивился, садясь за стол и цапая кусок хлеба, оставленный ему вместе с накрытой холстиной тарелкой с кашей, сдобренной маслом и какими-то травками. Готовила она бесподобно. Ах, какие блюда выходили из-под ее рук! Роскошные гречневеки, горячие лепешки с сиропом, пироги с персиками, запеченная дикая индейка, кролик под соусом, горячие сухарики только что из печки и многое другое. Да и вообще кухня и дети были с давних пор ее вотчиной, и она никого сюда не допускала.

– Если бы… У нас в роду шаманов не было.

– А ты помнишь? – заинтересовался Данила. – Ведь говорила, девочкой была, когда в плен попала.

– Десять лет – не так уж мало. Кой-чего не забыла. Имя у меня отнять нельзя – Зэра. И память тоже. Все вот тута, – она постучала себя по лбу, – сохранилось: из какого рода происхожу, и как мои родители, братья и сестры под клинками умирали.

– Ты, наверное, ненавидишь словен, – сказал Данила пораженно.

– Глупости, – сказала Хиония. – Как я могу не любить свою молочную дочь, я ведь выкормила Ефросинью Никитичну.

Имя матери прозвучало подчеркнуто-уважительно.

– Вы – моя семья. Ты, Богдан и ваша мать. А всех прочих я не то что любить – уважать не обязана. Ешь и спать иди.

Она поднялась и со всем возможным достоинством, спина прямая, будто смерена отвесом каменщика, удалилась. Данила знал, чего ей это стоило. Ноги болят уже давно: когда никто не видит, держится рукой за стену при ходьбе. Потому он и взял на себя кучу домашних забот без напоминаний, освободив старуху от огорода, дойки коров и кормления прочей скотины. Хионию он любил. Наверное, больше, чем собственную мать.

Их холопка возилась с ним, сколько помнит, и даже раньше, когда он был младенцем. Всегда была рядом и готова помочь, подсказать и дать совет. Чем старше он становился, тем лучше сознавал, насколько им повезло. Она правдива, честна до безобразия в разговорах и делах. Еще и рассказывала многое такое, за что мать ее вечно бранила за закрытыми дверьми.

Ефросинья Никитична происходила из обеспеченной купеческой семьи. За ней в приданое когда-то дали одиннадцать домашних холопов. Правда, это все по рассказам. Сейчас кроме Хионии осталось лишь двое, отданные в аренду местному кузнецу Титу. Только благодаря им семья еще могла более или менее нормально существовать. В их поселке все достаточно четко подразделялись на несколько категорий. Были люди из «хороших» семей, более простые и совсем отребье. Рабы-холопы и сеземцы в счет не шли. Первые были собственностью, а вторые стояли вне рангов и часто за людей не считались. По крайней мере, некрещеные.

Естественно, все с детства прекрасно знали, кто к какой группе относится. Особо не важничали, но и не позволяли забыть нижестоящим о разнице в положении. Поэтому когда погиб отец, а мать растерялась без крепкого плеча и сначала не смогла удержать хозяйство на плаву, тем более что и Дон основательно подгадил, изменив течение и отодвинувшись от их пристани на добрую версту, так что путешественникам стало неудобно ночевать или столоваться у них, многие в душе злорадствовали. Потом мать стала пить, и все вообще покатилось под откос. Ей не было ни до чего дела, и приходилось самостоятельно тянуть воз проблем.