Ираклий Андроников - К музыке

Еще в 1933 году он участвовал в создании румынского общества «Друзья СССР». А когда в 1944 году румынский народ обрел, наконец, свободу – он вошел в число создателей «АРЛУС» – общества дружественных связей с нашей страной. Ему, как художнику, глубоко импонировало, что у нас искусство доступно решительно всем, независимо от общественного положения и рода занятий.

Энеску опередил свое время. Признание в родной стране пришло к нему только после освобождения, когда дни его клонились к закату. Отправившись в 1946 году в новое турне, он тяжело заболел и не имел уже сил перенести путь на родину. Он умер в Париже в 1955 году.

Книга воспоминаний – это еще одно создание Энеску, необычное и по существу и по форме. Это – запись бесед о музыке, о взглядах на искусство, которые вел с ним по парижскому радио французский музыковед Бернар Гавоти. «Человек стареет не под бременем годов, – говорил Джордже Энеску, – а потому что он отрекся от своего идеала. Годы покрывают морщинами лицо. Отказ от идеала – душу».

Сам он всю жизнь был верен себе, родине, своим идеалам. И до конца оставался, даже в болезни, мудрым и внутренне молодым.

Всентябре 1964 года я видел Генриха Густавовича Нейгауза на «Богеме» – спектакле «Ла Скала». Он выходил из зала Большого театра такой же, как и всегда: очаровательный, с милой, застенчиво-скромной улыбкой – человек покоряющего обаяния, артист в самом высоком значении этого слова. Пренебрежительно, с капризным неудовольствием пожаловался на боли в ноге… Через две недели его не стало. Умер один из самых замечательных пианистов нашего времени. Мировое признание его было ограничено международной обстановкой 20‑30‑х годов, на которые пал расцвет его блистательного таланта. Но оно пришло к нему все равно – позже, через всемирную славу учеников, ибо Нейгауз принадлежит к величайшим музыкальным педагогам нашего века. Трудно назвать современного московского пианиста, который не был бы обязан ему косвенно или прямо, будь то Гилельс, Рихтер, Ведерников, Зак, Наседкин, Слободяник, даже Башкиров и Элисо Вирсаладзе, вышедшие не из его класса…

Концерты самого Г. Г. Нейгауза, в котором удивительно сочетались музыкальные традиции – русские, немецкие, польские, всегда составляли праздничное событие.

В зале царила романтическая приподнятость. Это романтическое начало господствовало и в исполнении его – блистательном, утвердительном, покоряющем щедростью, вдохновенным талантом, умом, высочайшей культурой. И богатством ассоциаций, которые неизменно вызывала его игра. Что бы ни исполнял он – Бетховена, Листа, Шопена, Скрябина – это было всегда торжеством!

Годы идут. Но не верится, что он умер. До сих пор. Кажется, что он должен вернуться. Вероятно, кажется потому, что такое явление, как Генрих Нейгауз, непреходяще. И потому, что он продолжает жить в дальнейшем триумфе своей пианистической школы. И потому, что фамилия Нейгауз не сходит с афиш в Москве, и по всей стране, и в зарубежных столицах, афиш, на которых значится ныне имя Станислава Нейгауза. Сына. Ученика отца. Талантливейшего пианиста, точно так же не похожего в игре на учителя, как не похожи другие.

И вот 10 октября, ежегодно – в день смерти Г. Г. Нейгауза – на эстраду Большого зала Московской консерватории, на которую так часто выходил Нейгауз Генрих Густавович, выходит сын – Станислав. И садится за тот же рояль, и мы слышим пьесы, которые так удивительно играл здесь отец, – чаще всего Шопена.

И тотчас, кроме Шопена, забывается все. Играет художник большого масштаба. Музыкант благородный и скромный. С особой очевидностью раскрывшийся после смерти отца. Словно уход отца наложил на сына моральное обязательство стать еще выше, чем прежде, и продолжить традицию. Да, это та же – отцовская свобода музыкального мышления. Ассоциативно богатый мир. Душевное бескорыстие. Артистизм. Забота только о музыке. Но характер исполнения иной. В огромном зале Станислав Нейгауз остается словно наедине с инструментом и с музыкой. Словно в зале никого нет. И он играет Шопена как для себя. Как свое, глубоко личное… Не сравниваешь ни с кем. Потому что это – истинная поэзия. Потому что слышишь, как в первый раз. И думаешь более всего о Шопене, дивясь его интонациям – вопросам, утверждениям, ответам, интонациям умоляющим, робким, и бурным, и страстным, воспоминаниям о разговорах, от которых зависят судьба, сама музыка, жизнь…

За инструментом сидит выдающийся музыкант – поэт с задумчивым прекрасным лицом и рано поседевшею головой. И кажется, что мы узнаем еще неизведанные секреты Шопена, которые раскрыл этому человеку отец.