Юлиан Семенов - Отчаяние

– Ты запрашивала командование? Где он был до исчезновения? С кем встречался? Адреса?

– Я писала всем... Я обратилась даже к товарищу Сталину...

– Отвечали?

– Да... «Никакой информацией не располагаем...» Я писала и товарищу Берия... Три раза... Меня пригласили на Кузнецкий мост...

– Куда? – Исаев не понял. – Что это?

– Это приемная Министерства государственной безопасности...

– Ну? – спросил он нетерпеливо и понял, как бестактен он с этим своим требовательным «ну?».

– Мне сказали, – Сашенька замолчала надолго, потом снова заплакала. – Мне сказали, что Санечка ушел с власовцами...

– Это ложь, – отрезал Исаев.

– Я сказала то же самое.

– Мне обещали с ним встречу, любовь... Или мне врали, или он тоже сидит... Ты давно тут?

– Нет... Меня только что привезли из Бутырок.

– Я спрашиваю, давно ли тебя арестовали?

– Три месяца назад.

Когда я вернулся, сразу же понял Исаев; чуть ли не в тот же день...

– В чем тебя обвиняют?

Из ее глаз еще горше покатились слезы, которые как-то странно молодили морщинистое лицо; безутешность свойственна детству или юности, люди средних лет и старики готовы к потерям, в них нет такого отчаяния, как в малыше или девушке; те еще слишком остро ощущают несправедливость, свою беззащитность и малость, страшное противостояние огромного мира; потом это проходит; утраты меняют людей.

– Сначала пришла похоронка на вас... Потом про нашего Санечку написали... что он пропал без вести... Это очень позорно, вы ведь знаете, как это у нас позорно... А я кинохронику смотрела, бои за Будапешт, бежал наш солдатик, а потом вдруг исчез, прямое попадание мины, облачко, ямка, и ни следа от человека... А матери его: «пропал без вести»... Ни пенсии, ни помощи...

– Саня жив. И он не предатель, – повторил Исаев. – Пожалуйста, верь мне, любовь...

– Вы не называете меня по имени... Почему?

– Потому что у тебя два имени... Одно – Сашенька, а второе – Любовь... В Латинской Америке к женщине обращаются – «Любовь», «Амор»...

– А теперь я вам расскажу правду, ладно?

– Конечно. Тебе разрешили? Тебя не предупреждали, что мне можно говорить, а что нельзя? Сашенька покачала головой:

– Нет, меня ни о чем не предупреждали...

– Я боюсь, если ты откроешь всю правду, свидание прервут...

– Мне сказали, что в вашей власти помочь мне...

– Если я сделаю то, что от меня требуют, тебя выпустят? Тебе это сказали?

– Не выпустят... Нет, в общем-то выпустят... Просто не в лагерь отправят, а сошлют – с правом работы по специальности...

– Ты же поэт, – Исаев наконец смог улыбнуться. – Это не специальность, любовь...

– Я учитель русского языка в начальных классах женской школы, Максимушка...

– Ввели раздельное обучение?

– И формочки... Как у гимназистов... Не понимая толком зачем, он сказал:

– Очень давно я провел ночь в Харбине с Сашей Вертинским... Он пел пронзительную песню: «И две ласточки, как гимназистки, провожают меня на концерт...»

– Я слыхала эту песню... Он часто выступает...

– Где?! В Москве?!

– Конечно, – Сашенька вытерла глаза ладошками. – Он же вернулся... Ему все простили... Он так популярен в Москве...

– Ты увидишь Саню, – повторил Исаев. – Только будь молодцом, ладно?

– Максимушка, вам ничего про меня не говорили?

– Нет.

Сашенька глубоко, прерывисто вздохнула; Максим Максимович чувствовал, как тяжело ей переступить в себе что-то; бедненькая, она хочет мне признаться в том, чего не могло не случиться за четверть века разлуки; он понял, что обязан помочь ей:

– Любовь, что бы ни было с тобою, с. кем бы тебя ни сводила жизнь, я буду любить тебя так же, как любил.

И случилось чудо: ее старенькое лицо вдруг озарилось таким счастьем, такой пасхальной надеждой, что он наконец смог увидеть прежнюю Сашеньку, ту, которая жила в его памяти все эти годы.

– Вот сейчас ты стала неотразимо красивой, – сказал Исаев. – Такой, какой жила во мне все время нашей разлуки.

– Максимушка, – голос ее прервался, дрогнул; она резко откинулась, распрямила плечи, ему сразу же передалась ее струнная напряженность. – Любовь, – она улыбнулась через силу, – вы верите мне?

– Как себе...

– Вы верите, что я любила, люблю и буду вас любить и умру с вашим именем в сердце?

– Эта фраза – бумеранг, – Исаев тоже улыбнулся через силу.

– Мы никогда не будем жить вместе, Максимушка... Я сделалась старухой... Вы же сохранили силу и молодость... Вы еще очень молодой, а я больше всего ненавижу принудительность – в чем бы то ни было... Если Господь поможет, мы всегда будем друзьями... Я буду благодарно и счастливо любить вас... Это будет грязно, если я посмею разрешить вам быть подле меня... Вы проклянете жизнь, Максимушка... Она сделается невыносимой для вас... Равенство обязано быть первоосновой отношений... А еще я ненавижу, когда меня жалеют... Так вот, когда мне сказали, что вы погибли, а Санечка пропал без вести, я рухнула... Я запила. Максимушка... Я сделалась алкоголичкой... Да, да, настоящей алкоголичкой... И меня положили в клинику... И меня спас доктор Гелиович... А когда меня выписали, он переехал ко мне, на Фрунзенскую... Он был прописан у своей тетушки, а забрали его у меня на квартире... Через неделю ко мне пришли с обыском – при аресте обыска не делали, он же не прописан, и ордера не было... Меня попросили отдать все его записи и книги. Я ответила, что вещи его у тетушки, мне отдавать нечего... Меня попросили расписаться на каких-то бумагах, я расписалась, начался обыск, и в матраце, в Санечкиной комнате, нашли записные книжки, доллары, брошюры Троцкого, книгу Джона Рида, «Азбуку коммунизма» Бухарина... И меня арестовали... Как пособницу врага народа... Изменника родины... А вчера следователь сказал, что, если я попрошу вас выполнить то, чего от вас ждет командование, меня вышлют... И я смогу спокойно работать... А несчастного, очень доброго, но совершенно нелюбимого мною Гелиовича не расстреляют, а отправят в лагерь...