Юрий Казаков - Рассказы

Тогда этот хлюст стал отца уговаривать очень горячо, очень разволновался, стал о цене говорить и прочие глупости, чего батюшка очень не любил. Вижу, батюшка нахмурился и вот-вот погонит его к чертям собачьим. И если бы выгнал он его тогда, все было бы хорошо. Но тип этот все не отставал, говорил и говорил, совсем оплел батюшку, наконец вытащил фото из бумажника и стал показывать. Батюшка посмотрел, я тоже потянулся поглядеть. И скажу вам по совести, такая красавица была эта его невеста, что вот уж мне седьмой десяток теперь идет, а все она перед глазами у меня стоит. Правда, тогда показалась она мне чуть староватой. Но ведь это всегда в таком возрасте: чуть старше тебя человек года на два, на три – и вроде он уже совсем взрослый.

Ну ладно, поглядел я на эту девушку, что на фото, и очень она мне понравилась. Глаза у нее темные были, в разрезе длинные, лицо гордое и прекрасное, и голову высоко держала, как королева какая. Только грустная отчего-то она была.

Батюшке она тоже, видно, понравилась; поглядел он на нее пристально, фото вернул, однако сразу не сдался. Стал говорить, что, мол, неизвестно ему, какой у нее размер и форма ноги, высота подъема и все такое прочее. Я теперь думаю, что это он говорил, чтобы задать тону. Мастера, они любят иной раз на себя строгость напустить. Вон я, не такой уж и мастер, а и то, бывает, ко всякой ерунде придираюсь. Но только, наверно, гонора этого у батюшки было самую малость, а больше потому он капризничал, что и в самом деле не хотел шить вслепую, зная только размер.

Однако заказчик наш быстро на все согласился, расспросил отца, как нужно замерять ногу, записал все в блокнот и с тем отбыл.

Через неделю чиновник этот прислал своего слугу со всеми нужными замерениями. Договорились о цене, батюшка назначил срок и взялся за работу. Странно как-то вдруг он загорелся. Ел мало, песен не пел и не свистел, целыми днями молчал и все думал о чем-то. Слазил он в сундук и достал оттуда розовое шевро. Шевро это было необыкновенной нежности и цветом напоминало утреннюю зарю. Достал он его где-то в Китае, кусок ровно на одну пару. Потом запрятал в сундук на самое дно и как бы до времени забыл о нем. И вот настала пора, расширилась его душа, взял он эту дивную кожу для туфель неизвестной девушки-невесты.

Потом отправился он к одному старику сапожнику просить колодки. У того были привезены с Петербурга точеные французские колодки, на которых шилась обувь придворным дамам. Принес батюшка эти колодки домой в тряпочке. Все было в них прекрасно: пятка изящная, выем, подъем, носочки. После этого стал батюшка кроить шевро и выбирать поднаряд. По десять раз на день руки мыл и все фасон придумывал.

Вы знаете, как обувь шьется? Сейчас я вам это популярно объясню. Возьмем, к примеру, сапог. Берем, во-первых, заготовку, то есть переда, стачанные с голенищами. А в заготовке уж и поднаряд пристрочен, и задники вставлены, и все такое. Потом начинается натяжка заготовки на колодку, на которой заранее прибита стелька. Заготовка натягивается и прибивается или, как мы говорим, привязывается к стельке тонкими железными гвоздиками.

Потом края заготовки стягиваются дратвой, гвозди вынимаются, берется рант, укладывается кругом по стопе и стачивается опять же со стелькой. После этого в углубление, которое получается в середке от ранта, кладется простилка и сверху пришивается подошва, а к ней уже и каблук.

Это если обувь шьется. А если на гвоздях, то подошва прибивается кругом деревянными гвоздями в два ряда, а в «еленке» – выемке перед каблуком – в три ряда. Главное качество сапога в том, чтобы он не промокал. Батюшка мой хорошо мог делать такие сапоги: простилку он пропитывал битумом, или, иначе, варом, шило брал тоненькое, чтобы дырочка оставалась маленькая и дратва шла со скрипом.

Ну вот, это сапоги, а вся прочая обувь шьется, в общем, так же, только, если обувь легкая, или модельная, как теперь говорят, то там материал другой и работа другая, не гусиным шагом и не на овсяное зерно, как выражаются сапожники, а мелкая и точная.

Работал батюшка эти туфли, как ювелир. Дратву он выбрал тонкую и крепкую, покрасил ее вохрой в желтый цвет и навощил. Это чтобы рант получился желтый на розовом фоне. В общем, много разных художеств он использовал, много переволновался, и через десять дней туфли наконец были готовы.

Трудно мне вам их описать, да и не поймете вы ничего из моих слов и всей необыкновенной красоты этих туфель все равно не представите. Чтобы почувствовать всю их красоту, надо было на них смотреть. Я теперь думаю, что такую вещь, конечно, нельзя было пускать в носку. Это была редкая музейная работа и, может, такой же красоты, как черевички у Гоголя.