Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

– Мне теперь вообще страшно выходить из дому, – рыдает она. – Он все время там стоит.

– Я провожу вас, матушка Троске, – говорю я.

Мы подходим к ее дому.

– Вон он, опять стоит, – испуганно шепчет старушка, показывая на входную дверь.

Я напрягаюсь. Скажи он хоть слово, я уделаю его в кашу, даже если сяду за это на десять лет. Но он уступает нам дорогу, как и две женщины, что трутся возле него. Дома мать Альберта показывает мне еще детскую фотографию – его и Ганса. Она опять начинает плакать, но, как будто устыдившись, сразу замолкает. Старые женщины тут как дети, глаза все время на мокром месте, но слезы так же быстро высыхают. В коридоре она спрашивает меня:

– А еды ему хватает?

– Наверняка, – отвечаю я. – Уж Карл Брёгер последит. Он может достать вдоволь.

– У меня еще остались блинчики, он так их любит. Я могу ему отнести?

– Попробуйте. И если получится, просто скажите ему: Альберт, я знаю, ты ни в чем не виноват. Больше ничего.

Она кивает.

– Может, я уделяла ему мало времени. Но Ганс остался без ног…

Я утешаю ее.

– Бедный мальчик, – говорит она. – Сидит там совсем один…

Я протягиваю ей руку.

– А с портным я сейчас поговорю. Он больше не будет вас беспокоить.

Портной стоит у подъезда. Плоское, глупое лицо мещанина. Он нагло на меня смотрит и уже открывает рот, чтобы что-то ляпнуть вслед. Я беру его за грудки.

– Вы, мерзкий козел, если вы скажете еще хоть слово той женщине сверху, я вас на куски порублю, запомните, пиджачник хренов, линялая тряпка! – Я трясу его, как мешок с картошкой, и толкаю так, чтобы крестец пришелся на ручку двери. – Я приду и переломаю тебе все кости, утюг блеющий, засранец вшивый! – И справа и слева даю ему еще пару весомых оплеух.

Когда я отхожу на довольно приличное расстояние, он кричит мне вслед:

– Я дойду до суда! Вам это будет стоить не меньше ста марок!

Я разворачиваюсь и иду обратно. Он ретируется.

Георг Раэ, грязный, невыспавшийся, сидит в комнате Людвига. Он в газетах прочел про Альберта и тут же приехал.

– Его надо вытаскивать, – говорит он.

Людвиг поднимает глаза.

– Нужно человек шесть и автомобиль, – продолжает Раэ. – Тогда получится. Лучше всего в тот момент, когда его поведут в зал суда. Мы на них набрасываемся, устраиваем бучу, а двое в это время бегут с Альбертом к машине.

Сначала Людвиг слушает внимательно, но потом качает головой:

– Не выйдет, Георг. Мы ему только навредим, если сорвется. Так, по крайней мере, можно надеяться, что легко отделается. Но не это главное, я бы сам все организовал. Альберт… Мы его не уговорим. Он не захочет.

– Тогда силой, – подумав, говорит Раэ. – Он должен выйти… Пусть я там концы отдам…

Людвиг молчит.

– Мне тоже кажется, что все без толку, Георг, – говорю я. – Даже если мы его вытащим, он тут же вернется обратно. Вилли, когда тот пытался его удержать, он чуть не пристрелил.

Раэ опускает голову на руки. Людвиг совсем серый, разбитый.

– Я думаю, всем нам конец, – глухо говорит он.

Все молчат. В комнате свинцовая тишина и тревога.

Потом я еще долго сижу у Людвига. Он подпирает голову руками.

– Все бесполезно, Эрнст. С нами покончено, но мир идет дальше, как будто и не было никакой войны. Еще немного, и те, кто сядет после нас на школьную скамью, с жадными глазами будут слушать истории про войну и на фоне школьной тягомотины тоже хотеть туда. Они и сегодня записываются в добровольческие корпуса. Им еще нет семнадцати, а у них на счету уже политические убийства. Я так устал, Эрнст…

– Людвиг… – Я подсаживаюсь к нему и обнимаю за узкие плечи.

Он уныло улыбается и тихо говорит:

– До войны, Эрнст, у меня была школьная любовь. Пару недель назад я ее встретил. Она показалась мне еще красивее. Как будто в другом человеке ожило прошлое. Мы встретились несколько раз, и вдруг я почувствовал… – Он кладет голову на стол, а когда опять поднимает взгляд, глаза у него мертвые от муки. – Мне теперь нельзя, Эрнст, я ведь болен.

Он встает и открывает окно. В теплой ночи мириады звезд.

Я тяжело смотрю в стену. Людвиг долго стоит у окна. Затем оборачивается:

– Помнишь, как мы с томиком Эйхендорфа ночью бродили по лесу?

– Помню, Людвиг, – быстро отвечаю я, обрадовавшись, что он переключился на другое. – Это было в конце лета. А один раз поймали ежика.

Напряжение на его лице ослабевает.

– И всерьез думали, что это приключение – почтовый дилижанс, охотничьи рожки, звезды… Помнишь, как мы собирались в Италию?