Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

– Еще бы, – усмехается он и с хлопком открывает бутылку.

Когда я иду на вокзал, из соседнего дома выбегают девочки с чумазыми мордашками и развевающимися лентами в волосах. Они только что похоронили в саду крота и молились за него. Девочки приседают и протягивают мне ручки.

– До свидания, господин учитель.

Отец кладет мне руку на плечо…

– Эрнст, мне нужно с тобой поговорить.

Я, конечно, догадываюсь, о чем пойдет речь. Уже несколько дней он ходит с озабоченной миной и все время на что-то намекает. Но до сих пор мне удавалось увиливать, потому что я редко бываю дома.

Мы идем ко мне в комнату. Он с подавленным видом садится на диван.

– Мы беспокоимся о твоем будущем, Эрнст.

Я беру с книжной полки пачку сигар и предлагаю ему. Его лицо несколько проясняется, поскольку сигары хорошие; они у меня от Карла, а Карл не курит буковые листья.

– Ты действительно бросил школу? – спрашивает отец.

Я киваю.

– Почему?

Я пожимаю плечами. Как ему объяснить? Мы совершенно разные люди, и до сих пор так хорошо понимали друг друга только потому, что вообще друг друга не понимали.

– И что теперь? – продолжает отец.

– Что-нибудь, – говорю я. – Какая разница?

Он испуганно смотрит на меня и начинает рассуждать о достойной профессии, о движении вперед и месте в жизни. Я растроганно, скучая, слушаю его и думаю, как странно, что этот человек – мой отец, который раньше распоряжался моей жизнью. Но он не был мне защитой в те годы, что я провел там, он не мог мне помочь даже в казарме, где любой унтер-офицер был сильнее его. Мне пришлось со всем справляться самому, и не имело никакого значения, существует он или нет.

Когда отец замолкает, я наливаю ему коньяк.

– Послушай, папа, – говорю я, подсаживаясь к нему, – может быть, ты и прав. Но я научился жить в яме под землей, питаясь коркой хлеба и жидким супом. И если не стреляли, то уже было хорошо. Старый барак казался мне роскошью, а соломенный матрац на постое и подавно раем. Ты должен понять: того факта, что я жив и больше не стреляют, мне пока достаточно. На те крохи, что мне нужны, я, пожалуй, заработаю, а для всего остального у меня впереди целая жизнь.

– Да, но ведь это не жизнь, – возражает он, – вот так вот, куда глаза глядят…

– Как посмотреть, – говорю я, – по-моему, не жизнь, если потом придется сказать, что я тридцать лет каждый день ходил в один и тот же класс или в одну и ту же контору.

Отец с удивлением отвечает:

– Я вот уже двадцать лет хожу на картонажную фабрику и добился-таки того, что стал мастером.

– Я ничего не хочу добиваться, папа, я хочу просто жить.

– Но я тоже неплохо пожил, – не без гордости замечает он. – Не зря меня избрали членом Ремесленной палаты.

– Радуйся, что тебе было так просто.

– Но должен же ты кем-то стать.

– Могу пока поработать в магазине у фронтового товарища, он мне предлагал, – чтобы успокоить его, говорю я. – Там я заработаю столько, сколько мне нужно.

Он качает головой.

– И из-за этого ты отказываешься от надежного места учителя?

– Мне уже много от чего пришлось отказаться, папа.

Он мрачно затягивается.

– Там тебе даже полагалась пенсия.

– Ах, да какой же солдат доживает до шестидесяти? В нас столько железа, что это проявится лишь потом. Наверняка окочуримся раньше.

При всем желании я не могу представить, что мне когда-нибудь будет шестьдесят. Я видел столько людей, которые погибали в двадцать. Я задумчиво курю и смотрю на отца. Я все еще чувствую, что это мой отец, но, кроме того, еще и славный пожилой человек, осмотрительный, педантичный, чье мнение мне совершенно неважно. Прекрасно понимаю, каким он был бы на фронте. За ним глаз да глаз, унтер-офицером он бы не стал никогда.

После обеда я иду к Людвигу. Он сидит за кучей брошюр и книг. Мне хочется поговорить с ним о многом, скопившемся на душе; у меня такое ощущение, что он может указать мне путь. Но сегодня он сам неспокоен, возбужден. Какое-то время мы болтаем о пустяках, потом он говорит:

– А сейчас мне нужно к врачу.

– Все еще понос?

– Нет, другое.

– Да что еще такое, Людвиг? – удивленно спрашиваю я.

Он молчит. Губы его дрожат. Потом он говорит:

– Не знаю.

– Пойти с тобой? Все равно мне нечего делать.

Он ищет фуражку.

– Ну пошли.

По дороге Людвиг время от времени украдкой поглядывает на меня. Он странно молчалив и подавлен. Мы сворачиваем на Липовую улицу и заходим в дом с маленьким унылым палисадником, где высажены чахлые кусты. Я читаю на белой эмалированной дверной табличке «Д-р мед. Фридрих Шульц, специалист по кожным, урологическим и венерическим заболеваниям» и останавливаюсь как вкопанный.