Эрих Мария Ремарк - На обратном пути

Но его никто не слушает. Мы слишком долго сдерживались и теперь ржем, как табун голодных мустангов. Козоле так трясется, что его чуть не выворачивает. Вилли не сразу удается поведать, на каких условиях с Тьяденом заключена сделка на поставку конской колбасы.

– Он у меня на крючке, – ухмыляется он.

После обеда я сидел дома и пытался чем-нибудь заняться. Но из этого ничего не вышло, и уже час я опять бесцельно слоняюсь по улицам. Прохожу мимо «Голландского подворья». Это уже третье заведение, открывшееся за последние три недели. Пестрые вывески повыскакивали между домами как грибы. «Голландское подворье» больше и приличней остальных.

Перед освещенной стеклянной дверью стоит швейцар, похожий то ли на гусарского полковника, то ли на епископа, коренастый мужлан с позолоченным посохом. Я присматриваюсь к нему, и вдруг вся важность с него слетает, он тычет мне своей палкой в живот и широко улыбается:

– Салют, Эрнст, старое пугало! Коман са ва, как говорит француз.

Это унтер-офицер Антон Демут, наш бывший повар.

Я по всей форме отдаю ему честь, потому что на фронте нам уши прожужжали, что честь причитается форме, а не ее обладателю. А эта невероятная форма – что-то потрясающее, стоит как минимум того, чтобы приложить руку к фуражке.

– Здорово, Антон, – смеюсь я. – Скажи, чтоб не болтать попусту, у тебя найдется чего-нибудь пожевать?

– Будь здоров, – кивает он, – Франц Эльстерман тоже в этой рыгаловке. Поваром!

– Когда заглянуть? – спрашиваю я, поскольку этого факта достаточно, чтобы понять что к чему. Во Франции у Эльстермана и Демута реквизиция была поставлена на широкую ногу.

– Сегодня ночью, после часа, – подмигивает Антон, – нам один инспектор из интендантства отвалил дюжину гусей, контрабандных. Можешь не сомневаться, Франц парочку сперва ампутирует! Кто скажет, что у гусей не бывает войн и что они тоже не могут потерять ногу?

– Никто не скажет, – соглашаюсь я и спрашиваю: – А как здесь идут дела?

– Что ни вечер, яблоку негде упасть. Хочешь заглянуть?

Он приоткрывает дверь. Сквозь щель я заглядываю в помещение. Столы освещены мягким теплым светом, прорезанным синеватым сигаретным дымом, пестрят ковры, сверкает фарфор, блестит серебро. За столами сидят окруженные официантами женщины, при своих мужчинах, о которых никак нельзя сказать, что они робеют или смущаются. Господа дают распоряжения с таким видом, будто для этого на свет родились.

– Ну что, с такой бы пуститься во все тяжкие, а? – Антон пихает меня под ребра.

Я не отвечаю, потому что этот разноцветный, окутанный дымом фрагмент жизни странным образом меня волнует. Есть в нем что-то нереальное, как будто мне снится, что я стою на темной улице в снежной слякоти и вижу эту картину в дверную щель. Я околдован, хоть и понимаю, что скорее всего гуляют спекулянты, но мы слишком долго валялись в грязных ямах, и иногда нами овладевает сильная и совершенно безумная жажда роскоши и элегантности; ибо роскошь означает, что ты ухожен и защищен, а этого-то мы и лишены.

– Ну, что скажешь? – еще раз спрашивает меня Антон. – Аппетитные красотки, правда?

Я кажусь себе идиотом, но не могу найтись с ответом. Разговоры, которые мы ведем уже долгие годы, которые я бездумно поддерживаю, вдруг кажутся грубыми, отвратительными. По счастью, подъезжает автомобиль и Антон застывает в позе, исполненной несравненного достоинства. Из автомобиля выпархивает и, чуть наклонившись вперед, одной рукой скомкав на груди меховую накидку, заходит в дверь тонкое создание – блестящие волосы плотно прижаты золотым шлемом, колени сведены, узкие стопы, узкое лицо. Безвольно сгибаясь в суставах, существо проходит мимо, обдав нас глухим горьким запахом, и вдруг на меня наваливается непреодолимое желание иметь возможность войти с этой женщиной в крутящуюся дверь, подойти к столикам, в благостную, надежную атмосферу красок и света, беззаботно фланируя по мягкой жизни, отгороженной официантами, слугами и изоляционной денежной прокладкой, жизни, где нет ни нужды, ни грязи, годами служивших нам хлебом насущным. Вероятно, я выгляжу при этом школяром-малолеткой, потому что Антон Демут, посмеиваясь в бороду и косясь в сторону, отпихивает меня от входа.

– Хоть они и ходят в шелках и бархате, в постели все одинаковые.

– Еще бы, – говорю я и добавляю сальность, чтобы он не понял, в чем дело. – Ну, до часа, Антон!

– Заметано, – важно отвечает он, – или бон суар, как говорит француз.