Эрих Мария Ремарк - От полудня до полуночи (сборник)

Четкое отражение времени называется стилем; он определяет основное направление развития искусства и художественных ремесел любой эпохи. Страстная готика породила устремленные ввысь соборы и выдающиеся полотна Грюневальда; [119]жизнерадостный Ренессанс – роскошные дворцы и блистательное искусство итальянских художников. Мы живем в эпоху универмагов и фабрик, доменных печей и метро, гигантских вокзалов и экспрессов, автомобилей и самолетов. Искусство нашего времени строго и деловито. Оно пренебрегает украшательством; линия и плоскость несут в себе и форму и экспрессию. В организации пространства оно математически сурово, но за этим чувствуется пульс шумной, мрачной фантастики века машин и моторов. Тот факт, что большинство современных художников и не подозревают о стиле нашей эпохи и продолжают производить простодушно-эпигонские творения по унаследованным от предшественников образцам, вовсе не означает, будто что-то не так с искусством, напротив, это означает – что-то не так с современными художниками.

Египтяне и древние греки знали мистику математики. Пифагор создал философию числа – не прикладных цифр, служащих для счета, а абстрактного числа, преодолевающего пространство. За самыми обычными предметами таятся интереснейшие открытия; число заключает в себе тайну пространства. Механизм космоса. Ось вещей. Магию пространства. Здесь начинается искусство нашего времени. Подхваченное пространством, оно побеждает и реорганизует его. Здесь диагональ выражает необузданность чувств, а не простое деление пополам, как в поверхностном искусстве. Она создает четкость в борьбе линий, потрясающую весомость плоскостей. Это искусство творит не только на ниве изображения и его цветущих равнинах; оно трудится на самой дальней окраине, на границе. Древние законы новы для него, оно познает последнюю глубину формы, линии и плоскости.

Это искусство больше чем абстрактная организация пространства, потому что иначе оно оставляло бы только приятное впечатление от группировки вещей по эстетическим признакам. Оно пытается прорваться к платоновской идее вещей и к ритмике пространства.

Простые на первый взгляд произведения раскрываются, если долго на них смотреть. В них обнаруживается все больше деталей, они становятся все содержательнее, личностнее и живее. Необычная одухотворенность скрывается за их филигранной точностью. Они предоставляют широчайший простор фантазии, ничего не предопределяя и не навязывая; они самодостаточны. Они совершенны, подобно кристаллам, отражающим эмоциональный портрет зрителя. И разве при этом так уж странно, что некоторым они ни о чем не говорят?

Через несколько минут после того, как зажглась моя настольная лампа, на свет беззвучно прилетела тень с серебряными крылышками и начала торопливо кружить вокруг него, словно боясь опоздать. Снова и снова дерзала она на тщетную попытку атаковать светящийся ореол лампы вокруг металлической нити и взволнованно билась перед сопротивлением невидимого стекла, как не любимая больше женщина перед невыразимой отчужденностью мужчины.

Древнее наследство заботливых матерей направляет при взгляде на моль страх за содержимое платяных шкафов в ладони, так что они становятся проворно хлопающими преследователями крылатых созданий, растирающими их, как мельничные жернова зерно.

В непроизвольном рефлекторном движении я тоже вытянул руки, немного помедлив перед серовато-золотым насекомым, которое скрючившиеся пальцы должны были растереть в бесформенное нечто. Но моль ускользнула от таинственных захватов, приближавшихся к ней, и упорхнула под скулу стоявшего рядом с лампой пожелтевшего черепа, а потом, когда и там стало опасно, – в глазницу.

Она ползала по своему укрытию, пряталась в тени и беспокойно шевелила крылышками. Это выглядело так, словно в глазницах вновь появилась таинственно вспугнутая жизнь. От этого годами знакомый и ставший привычным череп внезапно приобрел что-то зловеще-угрожающее, так что преследующая рука замерла перед ним. Он образовал мистическое табу, прибежище, каким в Средние века была церковь для беглеца, спасавшегося в ней от преследователей.

Укрывшись в смерти, моль обрела безопасное существование. Смерть встала на страже жизни. В ее застывших глазницах насекомое нашло надежное пристанище, а для ведомой мыслью руки она стала смутным напоминанием о смерти. Между ней и бездумной тварью не было страха, в то время как между мыслящим существом и ею зияла пропасть ужаса.