Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Хуже всего воскресные дни. Если не сидишь в трактире, то дни эти прямо-таки невыносимы. Старший учитель – кроме меня есть еще и такой – живет здесь тридцать лет. За это время он стал прекрасным свиноводом, за что получил несколько премий. Кроме свиноводства, с ним ни о чем нельзя говорить. Когда я смотрю на него, мне хочется немедленно удрать отсюда: одна мысль о возможности превратиться в нечто подобное приводит меня в содрогание. Есть еще и учительница – немолодое добродетельное создание; она вздрагивает, если при ней скажешь «к чертовой матери». Тоже не очень весело.

Вилли приспособился лучше меня. Его зовут в качестве почетного гостя на все свадьбы и крестины. Когда у кого-нибудь заболевает лошадь или не может отелиться корова, Вилли помогает словом и делом. А по вечерам сидит с крестьянами в трактире и режется в скат, сдирая со своих партнеров по три шкуры.

А мне наскучили пивнушки, и я предпочитаю оставаться у себя в комнате. Но в одиночестве время тянется невыносимо медленно, и часто, когда сидишь один, из углов выползают странные мысли; как бледные безжизненные руки, машут они и грозят. Это тени призрачного вчерашнего дня, причудливо преображенные, снова всплывающие воспоминания, серые, бесплотные лица, жалобы и обвинения…

В одно ненастное воскресенье я поднялся рано, оделся и пошел на станцию. Мне захотелось навестить Адольфа Бетке. Это хорошая идея: я хоть немного побуду с близким, по-настоящему близким человеком, а когда приеду обратно, томительный воскресный день будет кончен.

К Адольфу попадаю во второй половине дня. Скрипит калитка. В конуре лает собака. Быстро прохожу по фруктовой аллее. Адольф дома. И жена тут же. Когда я вхожу и протягиваю ему руку, она выходит. Сажусь. Помолчав, Адольф спрашивает:

– Ты удивлен, Эрнст, а?

– Чем, Адольф?

– Тем, что она здесь.

– Нисколько. Тебе виднее.

Он подвигает ко мне блюдо с фруктами:

– Яблок хочешь?

Выбираю себе яблоко и протягиваю Адольфу сигару. Он откусывает кончик и говорит:

– Видишь ли, Эрнст, я все сидел здесь и сидел и чуть с ума не спятил от этого сидения. Одному в таком доме прямо пытка. Проходишь по комнатам – тут висит ее кофточка, там корзинка с иголками и нитками, тут стул, на котором она всегда сидела, когда шила; а ночами – эта белая кровать рядом пустая; каждую минуту глядишь туда, и ворочаешься, и не можешь уснуть… В такие минуты, Эрнст, многое передумаешь…

– Представляю себе, Адольф!

– А потом выбегаешь из дому и напиваешься, и творишь всякую глупость…

Я киваю. Часы тикают. В печке потрескивают дрова. Женщина неслышно входит, ставит на стол хлеб и масло и снова выходит. Бетке разглаживает скатерть:

– Да, Эрнст, и она, конечно, тоже так мучилась, тоже так сидела да сидела все эти годы… Ложась спать, все чего-то боялась, пугалась неизвестности, без конца обо всем раздумывала, к каждому шороху прислушивалась. Так, в конце концов, это и случилось. Я уверен, что сначала она вовсе не хотела, а когда уж случилось, не сумела справиться с собой. Так и пошло.

Женщина приносит кофе. Я хочу с ней поздороваться, но она не смотрит на меня.

– Почему ты не ставишь чашку для себя? – спрашивает ее Адольф.

– Мне еще на кухне нужно кой-чего поделать, – говорит она.

Голос у нее тихий и глубокий.

– Я сидел здесь и говорил себе: ты охранял свою честь и выгнал свою жену. Но от этой чести тебе ни тепло ни холодно, ты одинок, и с честью или без чести – так и так тебе не легче. И я сказал ей: оставайся. Кому, в самом деле, нужна вся эта дребедень, ведь устал до черта и живешь, в конце концов, какой-нибудь десяток-другой лет, а если бы я не узнал того, что было, все оставалось бы по-старому. Кто знает, что стали бы делать люди, если бы они всегда все знали.

Адольф нервно постукивает по спинке стула.

– Пей кофе, Эрнст, и масло бери.

Я наливаю себе и ему по чашке, и мы пьем.

– Ты понимаешь, Эрнст, – тихо говорит Бетке, – вам легче: у вас есть ваши книги, ваше образование и всякое такое, а у меня ничего и никого в целом свете, кроме жены.

Я не отвечаю – он меня все равно не поймет сейчас: он не тот, что на фронте, да и я изменился.

– А что она говорит? – спрашиваю я, помолчав.

Адольф беспомощно роняет руку.

– Она говорит мало, от нее трудно чего-нибудь добиться, она все только сидит, молчит и смотрит на меня, разве что заплачет. – Он отставляет свою чашку. – Иногда она говорит, будто все это случилось потому, что ей хотелось, чтобы кто-нибудь был рядом. А в другой раз говорит, что она сама себя не понимает, она не думала, что причиняет мне зло, ей будто бы казалось, что это я и был. Не очень-то понятно все это, Эрнст, в таких вещах надо уметь разобраться. А вообще-то она рассудительная.