Эрих Мария Ремарк - Возвращение с Западного фронта (сборник)

Он увязывает книги в пачки. Я вспоминаю, что в былое время Карл предпочел бы голодать, но не продал бы ни одной книги.

– Почему у вас такие ошалелые лица? – смеется он над нами. – Надо уметь из всего извлечь пользу. За борт старый балласт! Пора начать новую жизнь!

– Это верно, – соглашается Вилли. – Будь у меня книги, я бы их тоже спустил.

Карл хлопает его по плечу:

– От сантиметра торговли больше толку, чем от километра учености, Вилли. Я вдосталь повалялся в окопной грязи, с меня хватит. Хочу взять от жизни все, что можно.

– В сущности, он прав, – говорю я. – Чем мы тут, в самом деле, занимаемся? Щепотка школьных знаний – ведь это ровным счетом ничего…

– Ребята, смывайтесь и вы, – говорит Карл. – Чего вы не видели в этой дурацкой школе?

– Да, все это ерунда, конечно, – откликается Вилли. – Но мы по крайней мере вместе. А кроме того, до экзаменов осталось каких-нибудь два-три месяца. Бросить все-таки жалко. Аттестат не помешает. А дальше видно будет…

Карл нарезает листы упаковочной бумаги.

– Знаешь, Вилли, так будет всю жизнь. Всегда найдутся два-три месяца, из-за которых что-либо жалко бросить. Так и не заметишь, как подойдет старость…

Вилли усмехается:

– Поживем – чаю попьем, а там поглядим…

Людвиг встает:

– Ну а отец твой что говорит?

Карл смеется:

– То, что обычно говорят в таких случаях старые, трусливые люди. Принимать это всерьез нельзя. Родители все время забывают, что мы были солдатами.

– Какую бы ты профессию выбрал, если бы не был солдатом? – спрашиваю я.

– Стал бы сдуру книгами торговать, вероятно, – отвечает Карл.

На Вилли решение Карла произвело сильное впечатление.

Он уговаривает нас забросить к черту весь школьный хлам и заняться стоящим делом.

Жратва – одно из самых доступных наслаждений в жизни. Поэтому мы решаем устроить мешочный поход. На продовольственные карточки выдают еженедельно по двести пятьдесят граммов мяса, двадцать граммов масла, пятьдесят граммов маргарина, сто граммов крупы и немного хлеба. Этим ни один человек сыт не будет.

Мешочники собираются на вокзалах уже с вечера, чтобы спозаранку отправиться по деревням. Поэтому нам надо поспеть к первому поезду; иначе нас опередят.

В нашем купе сидит сплошь серая угрюмая нищета. Мы выбираем деревню подальше от дороги и, прибыв туда, расходимся по двое, чтобы снимать жатву организованно. Патрулировать-то мы научились!

Я в паре с Альбертом. Подходим к большому двору. Дымится навозная куча. Под навесом длинным рядом стоят коровы. В лицо нам веет теплым духом коровника и парного молока. Клохчут куры. Мы с вожделением смотрим на них, но сдерживаемся, так как на гумне люди. Здороваемся. Никто не обращает на нас внимания. Стоим и ждем. Наконец одна из женщин кричит:

– Прочь отсюда, попрошайки проклятые!

Следующий дом. На дворе как раз сам хозяин. Он в длиннополой солдатской шинели. Пощелкивая кнутом, он говорит:

– Знаете, сколько до вас уже перебывало сегодня? С десяток, наверное.

Мы поражены: ведь мы выехали первым поездом. Наши предшественники приехали, должно быть, с вечера и ночевали где-нибудь в сараях или под открытым небом.

– А знаете, сколько проходит тут за день вашего брата? – спрашивает крестьянин. – Чуть не сотня. Что тут сделаешь?

Мы соглашаемся с ним. Взгляд его останавливается на солдатской шинели Альберта.

– Фландрия? – спрашивает он.

– Фландрия, – отвечает Альберт.

– Был и я там, – говорит крестьянин, идет в дом и выносит нам по два яйца. Мы роемся в бумажниках. Он машет рукой. – Бросьте. И так ладно.

– Ну, спасибо, друг.

– Не на чем. Только никому не рассказывайте. Не то завтра сюда явится пол-Германии.

Следующий двор. На заборе – металлическая дощечка: «Мешочничать запрещается. Злые собаки». Предусмотрительно.

Идем дальше. Дубовая рощица и большой двор. Мы пробираемся к самой кухне. Посреди кухни – плита новейшей конструкции, которой хватило бы на целый ресторан. Справа – пианино, слева – пианино. Против плиты стоит великолепный книжный шкаф: витые колонки, книги в роскошных переплетах с золотым обрезом. Перед шкафом старый простой стол и деревянные табуретки. Все это выглядит комично, особенно два пианино. Появляется хозяйка:

– Нитки есть? Только настоящие.

– Нитки? Нет.

– А шелк? Или шелковые чулки?

Я смотрю на ее толстые икры. Мы смекаем: она не хочет продавать, она хочет менять продукты.

– Шелка у нас нет, но мы хорошо заплатим.